От Илья Вершинин
К Илья Вершинин
Дата 06.12.2004 23:29:59
Рубрики Персоналии;

Re: От автора

ДОРОГА В ЖИЗНЬ

Нелегкий хлеб пастушонка

Адрес места, где я родился, звучал так: Гапсальский уезд, Велтская волость, Нуки.

Мои воспоминания о детстве связаны с окрестностями дома волостного правления Велтса. Сложенный из плитняка, дом правления стоял на живописной возвышенности у дороги Лихула—Михкли. До Лихула было 18 верст, а до Пярну круглым счетом верст 45. Неподалеку от дома волостного правления, примерно в полуверсте в сторону Лихула, находилась мыза Ару (Название мызы никакого отношения к моей фамилии не имеет. Прим. авт.): три постройки из плитняка — хлев, конюшня и между ними жилой дом. В нем жили управляющий мызой Томсон с семьей, а также пастух и конюх со своими семьями.
Перед мызой, за шоссе, местность понижалась. Там находился колодец, а поодаль росли ясени и каштаны. Позади мызы находился выгон с прудом, в центре которого торчал островок. На этом пруду я впервые встал на коньки. За выгоном теснились постройки деревни Сыннику, а еще дальше виднелись одинокие убогие жилища бобылей (Бобылями в Эстонии называли безземельных крестьян, живших на земле другого крестьянина — собственника или арендатора. Прим. перев.).

В сторону Михкли, саженях в ста от дома волостного правления, стояло одноэтажное деревянное строение — Тарваская министерская школа, а еще с полверсты дальше — серый, выстроенный из плитняка двухэтажный докторский особняк. От него напрямую через лес верстах в четырех была мыза Велтса, и еще дальше на расстоянии нескольких верст находились Михклиская кирка, почта и корчма.

Обе мызы — Ару и Велтса — принадлежали одному хозяину — немецкому барону.

Мои родители были батраками на мызе Ару. Жила наша семья (отец, мать, я и три сестры) в Нуки. Так назывался один из домов для батраков в полутора верстах от имения. С юга и запада к нему прилегал лес, а с севера и востока — помещичьи поля. Занимали мы в этом доме одну крохотную комнату с огромной печью. Здесь едва уместились кровать родителей, одна детская кроватка, обеденный стол, несколько стульев и скамья. Поздними вечерами, когда с работы возвращались родители, в нашем жилье становилось совсем тесно. Поэтому нам, детям, приходилось быть на дворе, пока это было возможно. Когда же наступали холода, мы забивались в уголок, чтобы не путаться под ногами у родителей и не мешать их хлопотам по хозяйству.

(Отец, мать и сестра Марие)
К вечеру у нас подводило животы от голода. Сестры Леэни и Лийза то и дело цеплялись за материнский подол и просили есть. Мы с Марие как старшие терпеливо ждали. А ждать приходилось долго, так как сперва следовало растопить печь и только тогда мать принималась за стряпню. Так шло время. Когда, наконец, еда бывала готова, нередко уже наступала ночь.

Да и отец после работы не имел времени посидеть. Он чинил обувь или мастерил что-либо необходимое в хозяйстве. В то время многие нужные вещи делали своими руками. До сегодняшнего дня сохранился сделанный отцом небольшой стенной шкаф. В обязанности нас, детей, входило в то время, когда отец что-нибудь мастерил, светить лучиной. Нередко отец бранил нас, так как лучины горели плохо, начинали затухать или, потрескивая, разбрасывали угольки.

Воскресенье считалось самым желанным днем. Утром мы всей семьей садились завтракать. На столе стояла картошка с мучной подливкой или какая-либо другая скудная еда. Больше всего мне нравилась черствая горбушка хлеба со свиным салом.

Жизнь мызного батрака протекала однообразно и изнурительно. Одна страда сменяла другую. Детей барон и управляющий тоже выгоняли на многие работы. Весной мы возили навоз. Я вместе с сыновьями конюха — Михкелем, сторожа — Ээди, пастуха — Михкелем и с другими ребятами был возчиком: из хлева с полным возом на поле и оттуда порожняком обратно. Вскоре начинался сенокос. Ребятишки возили сено на барский сеновал. От этого получилась, между прочим, некоторая польза — я научился ездить верхом и позже, идя в армию, уже считался заправским наездником.

Затем наступала уборка урожая и молотьба. Мы, мальчишки, собирали и свозили солому в скирды. Но самым тяжелым было время уборки картофеля. Тогда на поля выгонялись все от мала до велика. Зачастую моросил дождь; насквозь промокала одежда, поля раскисали. В ту пору мы, до смерти уставшие, возвращались поздним вечером домой...

Мне исполнилось лет семь, когда мать взяла меня за руку и отвела в школу. Едва она собралась уходить, я поднял рев:

— Как я здесь один останусь?

Но что поделаешь, пришлось привыкать.

Дома не легко было готовить уроки — лучина светила неровно и скудно. В школе имелась керосиновая лампа, и по вечерам я часто оставался там заниматься. Но и тут не все шло гладко: шалости и проказы с одноклассниками отнимали большую часть времени. Так и повелось, что занимался я рано поутру или перед началом уроков. Если мне удавалось раз-другой прочесть заданное, то оно уже запоминалось.

В утро Юрьева дня 1910 года мы всей семьей собирались на кладбище. К нашему дому подкатила телега.

— Здравствуйте, хозяин и хозяйка Нуки! — прозвучало приветствие.

Было это сказано, чтобы польстить или так, в насмешку. Ведь какой из мызного батрака «хозяин»! Поговорив немного с отцом, гость сказал матери, что он тоже едет в сторону кладбища и пусть все садятся на телегу.

Вечером он снова появился у нас. Мать как-то озабоченно подозвала меня к себе.

— Этот дядя теперь будет твоим хозяином, — сказала она тихо.

Так кончилось детство. Спустя полчаса, я простился с домашними. Мать протянула мне небольшой узелок и я влез на телегу. Путь наш: лежал к Ванакубья, что неподалеку от мызы Ойдремаа.

Настало утро первого дня моей батрацкой жизни. Хозяйка Мари познакомила с «подопечными», показала дорогу на выгон и границы пастбища. По пути обращала мое внимание на «опасные» места, где скот может попасть на свое или чужое поле, и под конец поведала о достоинствах и недостатках животных.

Вожаком стада был бык Кирьяк. Куда шел он, туда двигалось и все мычащее «воинство». Через пару дней я это испытал на своем горьком опыте. Только разговорился на проселочной дороге с однокашником Яаном с хутора Вийдасе, приехавшим в эти края погостить у родственников, как краем глаза заметил, что стадо остановилось. Решил, пусть скотина постоит немного, это даже к лучшему, смогу разговор закончить и услышать новости с родных мест. Кирьяк между тем вдруг вскинул голову и ринулся через пролом в изгороди прямо на озимые. И все стадо на ним. Я помчался вслед за стадом. Кирьяка нельзя было вернуть на пастбище иначе, как дубинкой. Но куда сложнее обстояло дело с другими животными. На этот раз они и не думали последовать за своим вожаком. Хоть плачь, хоть смейся, от сочной зелени озимых их никак не отогнать. Только когда другие пастушата пришли на выручку, удалось навести порядок.

Вечером хозяйка Мари спросила, как прошел день.

— Все в порядке, — ответил я.

Мари вошла в хлев. Из-за угла показался сам хозяин Хендрик.

— Как дела? — в свою очередь спросил он и усмехнулся. Ответил ему то же самое, что и хозяйке.

— А как ты справился с проделками Кирьяка?

Я перепугался. Оказывается, хозяин в деревне обо всем узнал! К счастью, он пришел в хорошем настроении, но пригрозил, что если еще раз подобное случится, он с меня спустит шкуру.

Я стал смотреть на хозяина другими глазами и старался не портить с ним отношения. В свободные минуты помогал чистить хлев, рубить хворост, колоть дрова или делал что-либо другое по хозяйству. Впоследствии доброжелательность хозяина не раз спасала меня от наказания и облегчала жизнь.

Хозяйка имела обыкновение каждый вечер ворчать: то коровы дали меньше молока чем обычно, то скотина много пила, значит, за весь день ее ни разу не поили и т. д. Затем начинала заваливать поручениями, которые повторялись изо дня в день: накачать воды для скота, наполнить водой котлы и ведра на кухне, принести для скота картошку и поставить ее варить. Обычно мы ели эту же картошку, только по воскресеньям ее варили отдельно от скота... Когда подрастала трава, ее приходилось косить и на ночь задавать дойным коровам. Я должен был ежедневно готовить и таскать в больших деревянных бадьях пойло для свиней.

Поэтому нет ничего удивительного, что утром тяжело просыпался. После оклика хозяина или хозяйки, после тряски за плечо хотелось еще полежать и вытянуть гудевшие ноги. Когда вставал, начиналось новое мученье — голод. Рано утром есть не давали. Всю дневную норму брали с собой в торбе. В ней обычно лежал ломоть черного черствого хлеба, несколько сушеных салак, вареные картофелины и бутылка простокваши или обрата. Позднее пастушата решили всю провизию выкладывать в общий «котел». Содержимое моей торбы все высмеяли и не приняли — оно было самым скудным.

Поблизости от хозяйского хутора находился хутор Притсу. Там пас скот хозяйский сын Михкель. Мы с ним подружились. Однажды утром, когда я со своим стадом поравнялся с хутором, Михкель еще стоял со своей матерью и на пастбище не ушел. Скот бродил по двору. Я поздоровался. Хозяйка Притсу подозвала меня.

— Давай-ка, Карла, свою торбу, положу вам с Михкелем вместе. Зачем вам два мешка таскать?

С тех пор нашу совместную торбу пастушата стали принимать на общий «стол».

Видимо, Михкель рассказал матери о моей отвергнутой провизии, и она стала давать нам пищу на двоих. Содержимое же моей торбы она вываливала свинье в корыто. Забегая вперед, скажу, что, встретившись через 30 с лишним лет с Михкелем, мне доставило большое удовольствие вспомнить прошлое, от души отблагодарить его и его покойную мать за доброе сердце и подарить ему свою книгу.

Время летело быстро. Наступила осень.

За день до начала занятий в школе хозяин разбудил меня чуть свет. Сказал, что едет в волостную управу и заодно подвезет меня. Доехав до места, где начиналась дорога на хутор Вийдасе, хозяин остановил лошадь, сгрузил на обочину полмешка муки.

— Возьми, вот деньги тоже.

Сам поспешно влез на телегу и поехал дальше.

Слезы заволокли глаза от обиды. Сел я на мешок и, предавшись грустным мыслям, задремал. Проснувшись, увидел перед собой отца. Наверное, ему сообщили обо мне прохожие.

Я снова принялся реветь.

— Не плачь, — успокаивал отец. — В жизни еще много повидаешь горя и нищеты. Ежели каждый раз плакать, слез не хватит. Слезы, сынок, не помогут. Подрастешь — поймешь...

Эти слова я запомнил навсегда.

Хозяин обманул меня еще и в том, что не сделал обещанную обувь. В школу иди хоть босиком! Отцу ничего другого не оставалось, как взять у брата, конюха Адо, кусок кожи в долг и за одну ночь смастерить мне лапти.

Еще трижды в Юрьев день я уходил из дому зарабатывать нелегкий хлеб пастушонка: один раз к прежнему хозяину в Ванакубья, затем дважды к леснику в Мадиссааре. Работать там заставляли не так много и жизнь казалась чуть легче.

(В первом костюме, заработанном собствеными руками. 1915 г.)

Учеба пополам с побоями

Название нашей школы звучало так: двуклассная пятилетняя министерская школа. Классных комнат имелось только две: в одной занимались дети первого и второго года обучения, в другой — остальные. Кроме классов в одном конце дома находились жилые комнаты учителя и спальня девочек, а в другом конце — спальня мальчиков, столовая и квартира заведующего Раедорфа.

Школа от моего дома отстояла в полтора верстах. Зимой приходилось с трудом пробираться через сугробы, да еще в темное время. Чтобы дети не заблудились, сторож волостной управы (исполнявший одновременно обязанности школьного служителя) ставил на окно в школе зажженную лампу, на свет которой как на маяк мы и брели, увязая в снегу, прямо через мызные поля.

Порядок в школе существовал суровый. За малейшую шалость били линейкой или таскали за волосы, да так, что слезы брызгали из глаз. Законом подобные меры наказания, конечно, не допускались, однако, чтобы воспитать в нас уважение к существовавшему строю и послушание, их все же применяли.

Для чего ученикам нужны волосы, пальцы и уши, — об этом нам не раз давали понять господа школьные наставники Раедорф и Массо. И хотя первый из них был учителем «закона божьего», это не мешало ему бить железным прутом по моей ладони до тех пор, пока та не вздувалась.

Однажды в пургу я остался ночевать в школе и вместе с интернатскими детьми стал готовить уроки. Случайно моя ручка упала и закатилась под переднюю парту. Я полез за ней, ненароком толкнув сидевшую на парте девочку. Та подняла визг. В этот момент дверь распахнулась. Учитель Кийндок влетел в класс, подошел к визжавшей и рявкнул:

— Чего орешь и мешаешь другим заниматься?

Теперь зафыркали остальные. Конечно, учитель понял, что главный виновник где-то в ином месте. Заглянул под парту. И, не спросив, зачем я туда залез, схватил меня за ухо и начал вытаскивать. Я старался приподняться на цыпочки, но все равно губы кривились от боли. Так Кийндок дотащил меня до двери и вытолкнул в коридор, где я должен был стоять до тех пор, пока не придет время ложиться спать.

В спальне разгорелась «подушечная» война. В пылу возни мы подняли такой шум, что его услышали в комнатах заведующего школой Раедорфа. Оттуда раздались шаги. У мальчиков тут же возникла озорная мысль: как только учитель просунет голову в спальню, швырнуть в дверь подушкой. Мое спальное место находилось против двери, поэтому и осуществить задуманное предстояло мне. В целях «маскировки» война продолжалась, а подушка как бы случайно должна попасть в дверь.

Ждать долго не пришлось. Дверь открылась, и я тотчас запустил в нее две подушки.

Раздался грохот, а затем послышались удаляющиеся шаги. Мы притаились как мыши, натянув одеяла на голову. Немного погодя, шаги снова стали приближаться. С лампой в руках вошел Раедорф.

Начался допрос. Ответ следовал один и тот же — в комнате было темно и никто ничего не видел. Под конец заведующий школой спросил одного мальчугана первого года обучения. Тот принялся громогласно объяснять, что бросить подушку в дверь велено было нукискому Карле. Заведующий школой удивился:

— Откуда он взялся? Где он?

Я попался, и мне крепко досталось.

Но мне нравилось ходить в школу, нравилось учиться. Учебники прочитывал от корки до корки уже в первые недели школьных занятий. Однако такое рвение имело свою оборотную сторону: задаваемые уроки были не новы для меня и я начинал скучать, особенно в последние годы. Ведь дети третьего, четвертого и пятого года обучения сидели в одном помещении и поэтому три года подряд приходилось слушать одно и то же. Беспокойному духу юности это со временем надоело, и незаметно для себя я стал участвовать в разных озорствах.

Однажды во время летних каникул, отнеся по просьбе матери в поле еду для отца, я взялся за плуг и вспахал две длинные борозды. Отец не стал меня хвалить, а сказал:

— Я не хочу, чтобы ты марал руки в мызной земле. Нужно учиться, изо всех сил учиться, не то под бременем невежества согнешься, да так и будешь всю жизнь гнуть спину на баронов и других господ.

Я не уловил тогда мысли отца: каким образом знания могут избавить от работы на господ?

Летом, накануне последнего учебного года, нас навестила сестра матери Анна с семьей. Тетин муж Юри (Георг) Юрман работал в Таллине в главных железнодорожных мастерских. На прогулке мать рассказывала сестре о своем житье-бытье и между прочим упомянула, что я все время хорошо учился, а теперь, мол, отбился от рук: в аттестате одни пятерки, а по поведению — четыре... Я мельком оглянулся. Юри с отцом шел чуть поодаль. Слышал ли он?

На обратном пути тетин муж подозвал меня к себе. Взял мою детскую руку в свою сильную натруженную ладонь и как бы между делом поинтересовался, чем я занимаюсь и как идут в школе дела. Сперва я довольно резко ответил, что, небось, мать уже все рассказала. Юри на это не обратил внимания. Он говорил так доверительно и спокойно, что под конец я выложил все, что накопилось у меня на душе. Рассказал, как несправедливы учителя: нас, батрацких детей, бьют, а детей управляющего не наказывают вовсе. И учение уже не так увлекательно как прежде. Поэтому, признался я застенчиво, озорничаю порой...

Юри разговаривал со мной как с равным, деловито и понятным языком. Под конец серьезно спросил, понял ли я его?

Да, многое стало доступным для моего детского сознания. Юри также подчеркнул уже сказанную отцом истину: учиться, что есть сил приобретать знания. Теперь она становилась как бы зримее.

И еще одну истину понял я, что существует иного рода учеба с другими учителями, книгами и газетами...

Договорились, что после окончания школы родители отправят меня в Таллин, а Юрман устроит куда-нибудь на фабрику учиться ремеслу.

Этот разговор поставил передо мной определенную цель. За последний учебный год в аттестате стояли одни пятерки.

Жребий брошен

Весна 1914 года. Последние экзамены. Однажды в субботу, когда я возвращался из школы, меня обогнал велосипедист, показавшийся мне очень знакомым. Им оказался дядя Яан, мамин брат из Таллина. Он остановился и посадил меня тоже на велосипед.

Яан часто бывал у нас и мы с ним отлично ладили. Я «краем уха» слышал: дядя посещал нас так часто потому, что где-то в наших краях будто бы у него есть невеста по имени Лийза... Яан поездом доезжал до Ристи, а затем катил на велосипеде 70 километров через Казари и Михкли.

Во время этого весеннего посещения у дяди состоялся деловой разговор с моей матерью. Вопрос касался моей дальнейшей судьбы. Поскольку отца не было дома, остановились на том, что мать позднее сообщит дяде о принятом решении.

Настал день, когда я получил свидетельство об окончании школы. Родителям надо было решать — что же дальше? Становилось ясным, что мне следует пойти куда-то работать, так как подошло время отдавать в школу сестру Марию, а на следующий год — и Леэни. О том, чтобы я продолжал учиться, не могло быть и речи, хотя отец желал этого. Но троих детей одновременно родители не могли посылать в школу.

Помнится, моя судьба решилась однажды утром. Я уже в течение месяца помогал пасти скот в Мадиссааре, когда мне велели поскорее возвращаться. Оставив хозяйского сына Кусти со стадом на пастбище, я помчался домой.

Мать одела новую юбку.

— Сейчас пойдем в Лихула покупать тебе ботинки, — сказала она торопливо.

Вскоре мы двинулись в путь. Пройти надо было 17—18 километров.

Я ломал голову, зачем мне так срочно понадобились ботинки. Может, в подарок ко дню рождения или по поводу окончания школы? Лишь спустя какое-то время мать сказала, что в воскресенье дядя Яан вновь побывал у нас и тогда же решили отдать меня к нему в ученики. Дядя имел свою парикмахерскую, работа чистая и не тяжелая.

— Выучишься ремеслу и будешь работать самостоятельно, — говорила мать. — Ежели пошел бы к Юрману, он тебя устроил бы работать на фабрику, а там куда тяжелее, да и грязнее.

Так и решилось мое будущее!

Рано утром в пятницу мы с матерью собрались на станцию Ристи. Я обнял отца и сестер, кроме маленькой Лийзы, которую жаль было будить, перебросил новые ботинки через плечо, придал лицу «взрослое» выражение и поплелся за матерью к Ристи.

До Михклиского кладбища все было знакомо и я чувствовал себя дома. Но дальше к Казари шли уже незнакомые места. Тут только осознал, что с каждым шагом я все отдаляюсь от дома. По щекам против воли потекли слезы.

В Таллин прибыли в субботу после полудня. Дядя жил недалеко от железнодорожной станции, на улице Вакзали, 8 (ныне бульвар им. Ю. Гагарина). Мать дорогу знала, я же глазел на все с огромным любопытством. Левее остался какой-то сад. Позднее узнал, что это парк у так называемого пруда «Шнелли». Над деревьями виднелась высокая крепостная стена. Но не успел толком поглазеть по сторонам, как мать остановилась перед одним из двухэтажных каменных домов.

— Вот мы и пришли, — сказала она.

Я сразу же заметил вывеску. На ней красками было написано: «Juukseloikaja. Парикмахерская. Coiffeur». В окне увидел картинки с изображением усачей. Мать открыла дверь и втолкнула меня в помещение. В конце длинного коридора виднелась другая дверь. Мать нажала какую-то кнопку, и за дверью что-то зазвонило. Не успел даже удивиться, как она открылась и мужчина в белом пиджаке воскликнул знакомым голосом:

— Ну вот и приехали! Проходите, пожалуйста!

Я узнал дядю Яана.

Затем я очутился в небольшой передней, где на вешалке висело множество пальто, легких плащей и разнообразных головных уборов. Ого, подумал я, как богат мой дядя, как много у него пальто и шапок! Тут дядя открыл одну из дверей и ввел нас в большую комнату, в центре которой стоял стол, вокруг него стулья, а у стены — шкаф. Яан предложил нам сесть, а сам скрылся за дверью. Вскоре он появился в сопровождении бабушки. Сказал, чтобы мы побеседовали немного, а он пока еще поработает, потом придет обедать.

Пока мама и бабушка разговаривали и одновременно накрывали на стол, я успел ознакомиться с кухней, с находящейся за ней комнатой бабушки и с ванной. Из бабушкиного разговора я понял, что есть еще спальня и большой зал, где находится мастерская. У меня сразу возник вопрос: почему здесь есть отдельно комнаты, в которых едят, спят, умываются, готовят пищу, а у нас в Нуки — одна-единственная комната, где мы и едим, и спим, и умываемся? Когда собрался спросить об этом мать, то вспомнил, что сказал прошлым летом тетин муж Юри. Он говорил тогда: чтобы понять, почему одни носят дорогую одежду, пьют и едят что пожелают, живут во дворцах и роскошных домах, надо много читать и набираться ума... Поэтому я своего вопроса и не задал. Но все же спросил, что означает слово «мастерская».

— Ну, это комната такая, в которой работают, — ответила бабушка. — Да ты открой дверь и посмотри.

Я так и сделал. В помещении находилось несколько мужчин в белых куртках, проделывавших что-то над головами сидящих перед зеркалами людей. Этим же был занят неподалеку от окна и дядя. Чуть погодя один из мужчин в белой куртке снял с плеч сидящего белую простыню. Человек встал и подал деньги. Мужчина в белой куртке поклонился, несколько раз кивнул головой, а вставший направился в мою сторону. Испугавшись, я захлопнул дверь. А вскоре услышал скрип двери и сообразил, что мужчина вышел. Снова приоткрыл дверь. Теперь в кресле того человека в белой куртке сидел уже другой. Над его головой усердно щелкали ножницы, которыми время от времени постукивали по расческе. Все это показалось мне довольно странным. Но тут с одного из кресел вскочил человек в форме, похожей на мундир нашего деревенского урядника. Волосы у него не были причесаны на пробор, как у других, а стояли торчком. Я подумал, что он должно быть очень сердитый. Дал ли он дяде деньги, я не видел. Он сказал по-русски «до свидания», схватил саблю и зашагал в мою сторону. Опять захлопнул дверь. Открыв ее вновь, я чуть не столкнулся с дядей.

— Что же ты увидел? — улыбнулся он.

— Ничего особенного. А кто был тот, с саблей?

— Офицер, и не какая-нибудь мелкая сошка, а полковник, — ответил дядя и пошел в ванную мыть руки.

Во время обеда в голове у меня вертелось множество вопросов. Но поскольку мне внушали, что вмешиваться в разговор старших нельзя, я молчал.

После обеда решили пойти к Юрманам. Они жили на Фалькпарк (ныне улица Адамсона). Адрес я хорошо знал, так как не раз выводил его на конвертах, когда мать посылала письма.

В дом вошли со двора, поднялись на второй этаж. В начале длинного коридора находилась дверь квартиры Юрманов. Открыла нам тетя Анна.

— О, господи, откуда вы так неожиданно появились? — воскликнула она, всплеснув руками. — Проходите, пожалуйста!

Из другой комнаты нам навстречу вышла белобрысая девчушка — дочь тети Анны — Карин. Ей в ту пору было года три. Тетин муж Юри отсутствовал.

Когда женщины кончили свои неотложные разговоры, стали варить кофе. Только успели сесть за стол, как пришел и тетин муж.

— Вот хорошо, что в город приехали, — обрадовался он, — Нам как раз нужен ученик по столярному делу. Я и сказал, что есть у меня на примете один славный паренек. Думал сразу вам написать.

Я посмотрел на мать и понурил голову. Последовало минутное молчание и я счел за лучшее выйти в другую комнату. Между тем мать, очевидно, все объяснила, так как немного погодя Юри позвал меня:

— Ну-ка, парикмахер, иди, покажись, ведь ничего непоправимого не случилось. Поработаешь малость и, если не понравится, тогда придешь и скажешь.

На том и условились.

На другой день мать уехала. По дороге на вокзал она что-то обсуждала с дядей. Он еще у вагона повторил: «Будет так, как договорились». Я не слышал, о чем шел разговор, но подумал, что, должно быть, о плате за мое обучение.

Началась самостоятельная жизнь, вдали от родителей и от отчего дома.

С раннего утра до позднего вечера

Кто-то меня будил. Я не понимал, где нахожусь и почему должен вставать. Тогда меня сильно потрясли за плечо и мне почудилось, что я в Ванакубья и хозяин поднимает меня пасти скот. Наконец сообразил, что подле меня хлопочет бабушка. Она велела сразу же идти в рабочую комнату, дядя, мол, уже ждет.

Дядя держался теперь совершенно иначе — повелительно и как-то по-хозяйски. Он мне объяснил, что я должен делать. Обязанностей набралось много: менять белье на рабочих местах мастеров, чистить все инструменты, столы, зеркала, стулья, окна и двери, выколачивать коврики, щеткой и мокрой тряпкой протирать полы в мастерской, передней и в коридоре; раз в неделю мыть полы, а в слякоть — каждый день. Все это требовалось сделать к началу рабочего дня.

За утренним кофе бабушка в свою очередь раздавала поручения: я должен был ходить за хлебом и молоком и, если потребуется, бегать на рынок.

Когда открывалась мастерская, в передней надо было принимать от клиентов, а потом подавать им верхнюю одежду. Одновременно требовалось быть на виду у мастеров, чтобы при первой необходимости почистить инструменты, подмести упавшие на пол волосы и наблюдать за работой парикмахеров, чтобы научиться ремеслу. Времени для этого, к сожалению, оставалось очень мало.

Старание и настойчивость приносили все же свои плоды. Вскоре мне позволили работать за последним креслом с машинкой для стрижки волос. Клиентами были в основном мальчишки. Некоторые дядины знакомые стали доверять мне свои бороды. Понемногу у меня появилась своя клиентура. Мастера, конечно, косились — ведь убавлялся их заработок!

Позднее, когда взяли еще одного «мальчика», я мог работать почти весь день. Но утренняя уборка и чистка инструментов все же лежала на мне. От этого я избавился только, когда дядю мобилизовали в армию и он передал мастерскую новой хозяйке. Это была своеобразная женщина. Свободно владела французским, немецким, английским, русским, латышским и эстонским языками. Любила изысканно одеваться и держалась с подчеркнутой элегантностью. Она откуда-то приехала в Таллин, кажется, из Риги, и купила мастерскую. Работу парикмахерской не знала вовсе и «коммерческого гения» из нее не получилось. Через некоторое время, когда я уже работал в другом месте, она продала заведение.

Теперь я имел профессию, которая кормила меня, но неосуществленными оставались и своя мечта, и желание отца — учиться дальше, изо всех сил приобретать знания. Я с завистью смотрел на школьников, которые осенью, в начале учебного года, сидели передо мной в одним из клиентов.

— Дальше учиться? Почему бы и нет! У меня уже двадцать семь лет за спиной, а по вечерам хожу в школу! — горячо говорил он. — Хочешь сведу тебя туда, может примут еще?

В следующий вечер мы пошли на улицу Сууре-Клоостри (ныне Ноорузе). В древнем здании, где помещалась школа, нам вскоре удалось встретиться с директором.

— Ничего не поделаешь, — пожалел он. — Поздно. Приходи будущей осенью.

Все разом рухнуло. Пошатываясь, я направился к двери.

Мой провожатый остался все еще что-то энергично объяснять. И вдруг услышал оклик директора:

— Молодой человек, вернись-ка обратно. Я подошел.

— А ты сможешь догнать остальных — занятия начались уже больше месяца назад? Отдельно никто тебе уроков давать не будет.

— Пусть хоть полгода, — с жаром заверил я, — догоню, если только буду знать, что учить.

— Гляди-ка, какой упорный юноша! Хорошо! Кто тебе будет задания давать, об этом я уже позабочусь. Так что приходи завтра и садись заниматься. А сейчас иди в канцелярию. Там тебя занесут в списки и скажут, что делать.

Путь к образованию был не легок. Требовалась большая сила воли, чтобы после длинного утомительного трудового дня сесть за парту. Через два года я все же сдал экстерном экзамены за курс городского училища и начал готовиться к поступлению в гимназию или реальное училище. Но вскоре грянул гром революции и мечте моей не суждено было сбыться.

Царь свергнут!

Утром 2 марта 1917 года я стоял у окна, с полотенцем в руках. Вдруг изумленно застыл, глядя на улицу. От Балтийского вокзала шел матрос. Поравнявшись с идущим навстречу городовым, он сорвал с того погоны и ударил ими по оплывшим щекам блюстителя порядка.

Я знал этого городового. Он патрулировал на бульваре перед вокзалом.

Я выбежал на улицу. Город бурлил. Повсюду потоком шли отряды рабочих, матросов и солдат. Над многими колоннами развевались красные флаги. Новый рынок был забит народом. Произносили речи, спорили. Некоторым не давали говорить, стаскивали с трибун.

Наконец толпа двинулась. Большинство направилось в порт к матросам. Я с другой группой, поменьше, пошел к башне «Толстая Маргарита». Группа шла освобождать политзаключенных.

Массивные ворота главного входа со стороны улицы Пикк были закрыты. Толпа угрожающе стояла перед ними и требовала выпустить политических. Раздавались бурные выкрики: «Царь свергнут!», «В Петрограде новое правительство!», «Братья, мы пришли освобождать вас!» и по-русски «Долой войну!». Но ворот никто не открывал. Затем послышался глум и совместными усилиями ворота взломали. Народ ворвался на тюремный двор. Присланные наводить порядок солдаты морской крепости примкнули к народу. В свалке удар по голове получил комендант морской крепости Петра Великого вице-адмирал Герасимов. Сопротивление тюремного гарнизона было сломлено.

Демонстранты отбили и подошедший к тюрьме с другой стороны отряд конной полиции.

Освобождение заключенных далось не легко. Рабочие не знали дороги к подземным казематам и не находили ключей к ним. Наконец поймали одного из надзирателей и тот разыскал ключи.

Длительное пребывание в темных тюремных камерах ослабило и изнурило заключенных. Один из них, когда его вывели на свет и свежий воздух, упал как подкошенный.

Когда все заключенные, человек около ста, оказались на свободе, тюрьму подожгли.

Затем толпа двинулась на Вышгород и на Ласнамяэ. Из находившихся там тюрем тоже освободили всех политзаключенных.

В течение всего следующего дня и ночи рабочие и матросы громили помещения бывших царских учреждений. Документы выкидывали через окна на улицу и тут же жгли.

Так свершилась Февральская революция в Таллине. Ненавистному царскому режиму пришел конец.

Продолжались демонстрации и митинги рабочих. По улицам с песнями и под грохот оркестра шагали солдаты воинских частей. На площадях споры становились все жарче. Одни ораторы говорили о большевиках, другие хвалили меньшевиков, а третьи превозносили эсеров. То тут, то там с трибун стаскивали какого-нибудь оратора.

Нам, юнцам, было непонятно — почему у взрослых нет согласия, хотя все они ратовали за свержение царя? Почему они ожесточенно спорят друг с другом? Почему одним ораторам горячо аплодировали, другим хлопали меньше, а третьих освистывали? Коль скоро царя скинули и власть перешла в руки рабочих, к чему же еще спорить и митинговать?

Суть вопроса о власти и методах межпартийной борьбы прояснилась для меня после посещения Таллина Керенским и Брешко-Брешковской. Буржуазия и правые партии устроили им пышный прием. Перед вокзалом стоял в ожидании открытый автомобиль. Брешко-Брешковскую, поддерживая под руку, посадили в машину. Этой мадам, с накинутой на плечи огромной голубой шалью, было лет семьдесят, Керенскому — вдвое меньше. Он остался стоять в машине, победоносно вскинув голову с торчащим ежиком волос.

Очень медленно автомобиль продвигался по узкой улице Нунна сквозь гущу народа. То и дело на подножку вскакивали господа в котелках и с тросточками, чтобы поцеловать руку Брешко-Брешковской.

На углу улицы Лай автомобиль не смог протиснуться сквозь толпу. Керенский грозился, что, если его не пропустят, он не станет говорить речь. В этот момент послышались возгласы: «Долой Керенского!»

На рыночной площади, где выступал Керенский, я встретил знакомых рабочих. Среди них находился и тетин муж Юри. Спросил, почему они стоят так далеко от Керенского и не слушают его.

— К чему слушать всякий вздор! — ответили они.

— Как это? — не понял я. — Разве Керенский не представитель власти трудового народа?

— Это не рабочее правительство. Наша власть еще будет...

Видя мое замешательство, Юри притянул меня к себе и сказал, чтобы вечером зашел к нему. Тогда он все разъяснит.

Помню, как Юри охарактеризовал Керенского и Временное правительство. Теперь, оглядываясь на те далекие времена, просто удивляешься тому, как простые рабочие умели ориентироваться в создавшейся после Февральской революции сложной политической обстановке. Когда в тот вечер у Юри я сказал, что ведь рабочие и крестьяне принимали участие в Февральской революции и свергли царя, а теперь ты против нового правительства, Юри положил мне руку на плечо и сказал:

— Рабочие, солдаты, матросы и крестьяне участвовали в Февральской революции и требуют прекращения войны, передачи земли безземельным и беднякам, требуют и других реформ. А разве Временное правительство выполняет их требования? Нет. Ты слышал, как на рыночной площади во время выступления Керенского кричали о войне до победного конца! Разве мало еще людей убито?! Эти-то крикуны сами на фронт не идут — туда отправляют рабочих и крестьян... Поэтому большевики требуют прекращения войны, хотят мира. Они требуют передать в руки народа фабрики, помещичьи имения. Ты что ж, надеешься, что Керенский и Милюков на это пойдут? Да никогда. Они защищают собственность капиталистов и помещиков, они же сами капиталисты.

Было уже далеко за полночь. В доме давно спали. Юри велел и мне идти отдыхать. Добавил еще, чтобы я отныне читал газеты и книги по его указанию. И прежде всего — «Кийр» (Большевистская газета, выпускавшаяся в Нарве. В Таллине она издавалась с марта по июль 1917 года. (Прим. перев.).


Грянул гром Октябрьской революции

В самом начале осени я ездил в деревню навестить родных. По возвращении поселился у Юрманов. Теперь я постоянно мог общаться с Юри, что было полезно для расширения моего кругозора и развития политической сознательности.

Тетин муж живо интересовался обстановкой в деревне. Но ничего хорошего я ему рассказать не мог.

— У нас ведь отсталый край, — признался огорченно я. — Как и в прежние времена, там хозяйничает барон Юкскюль. Создана будто бы какая-то комиссия, в чье ведение должны п ерейти помещичьи земли и которая должна их распределить среди крестьян, но пока еще ничего не сделано. В последнее время батраки и безземельные крестьяне все смелее подают свой голос.

Юри согласился, что в деревне положение сложное. Мало там проводилось разъяснительной работы, поэтому люди до сих пор гнут спину перед хозяевами.

В комнату вдруг ворвался двоюродный брат Юрмана — Яан и, горячась, стал рассказывать:

— Ничего больше не понимаю. У нас в порту уже кричат «Долой Временное правительство!», «Долой Керенского!», «Вся власть Советам!». Все говорят, что опять будет революция.

— Не шуми, — успокаивал его Юри. — Мы с Карлом как раз сейчас об этом говорили. Я уже сказал, что в сложившейся обстановке Временное правительство разоблачило себя как антинародная власть. В Советах меньшевики себя скомпрометировали, перешли в лагерь контрреволюции. В итоге их влияние в массах сильно упало. Теперь, когда большинство в Советах принадлежит большевикам, мы, рабочие, и требуем, чтобы вся власть перешла в руки Советов.

Снова настали тревожные дни. В городе как бы чувствовалось приближение грозы. Двигались вооруженные отряды рабочих, солдат и матросов. Позднее я узнал, что 23 октября в Таллине состоялось заседание Военно-революционного комитета Эстляндского края, на котором было решено взять под контроль стратегически важные объекты, чтобы предотвратить неожиданности. Потому и появились вооруженные отряды на улицах.

25 октября, по новому стилю 7 ноября, тетин муж пришел домой в хорошем настроении.

— Мы победили! — воскликнул он в дверях.

Он сообщил, что революционные рабочие, солдаты и матросы во главе с большевиками захватили все важные объекты и правительственные учреждения в Петрограде. Временное правительство арестовано. Только премьер-министру Керенскому удалось бежать — в женском платье и на автомобиле посольства Соединенных Штатов.

— Может быть, в юбках мадам Брешко-Брешковской? — посмеивались мы.

В результате социалистической революции было создано первое в мире государство рабочих и крестьян. Главой первого Советского правительства стал В. И. Ленин.

Примеру Петрограда последовали рабочие Таллина и других городов Эстонии. Трудовой народ стал хозяином своей судьбы. Советская власть сразу приступила к слому старой государственной машины и к созданию нового, советского государственного аппарата. Повсюду шли выборы в Советы. Особенно я радовался тому, что Советская власть стала отбирать усадьбы у баронов и объявила конфискованную землю всенародным достоянием. Наконец-то мои родители освободились от помещичьей кабалы! В учреждениях ввели делопроизводство на эстонском языке. Ввели в жизнь и другие декреты Советской власти, например, об уничтожении сословий, сословных привилегий и упразднении титулов, об отделении церкви от государства и школы от церкви, о равноправии женщин и мужчин.

Эстонский народ энергично вступил на путь новой жизни, начал строить вместе с братскими народами свое социалистическое государство.

Империализм перешел в наступление.


В ночь на 23 ноября 1918 года (Здесь и далее даты даны по новому стилю. Прим. авт.)
я проснулся от сильного стука по водосточной трубе. Тетин муж Юри встал и открыл форточку. Он что-то произнес в полголоса, затем последовал краткий разговор с кем-то стоявшим внизу. Что дело было серьезным, я понял по поведению Юри. Он отскочил от окна и стал быстро одеваться.

Между тем проснулась вся семья, кроме маленькой дочки Юрманов Марты. Юри всех торопливо успокоил, сказав, что поедет вместе с другими рабочими в Кейла. Зачем — об этом он умолчал. Только позднее выяснилось, что рабочие-красногвардейцы, а вместе с
ними и Юри, поехали туда, чтобы преградить путь на Таллин войскам кайзеровской Германии.

Империалисты начали наступление на первое социалистическое государство в надежде штыками кайзера Вильгельма разгромить Советскую власть.

25 февраля утром, выйдя на улицу, можно было увидеть какие-то флаги на некоторых домах. Я никак не мог понять, что это может означать. По тротуару фланировал некий прилизанный человечек. Может он знает?

— Скажите, пожалуйста, какой нынче праздник?

— А вы разве не слыхали, что сегодня в двенадцать часов в город войдут германские войска?

В военных делах я мало что смыслил и усомнился:

— Почему вы так думаете? Им ведь могут помешать.

— А кто им помешает? — съязвил он. — Немцы уже в Нымме. Красногвардейцы бегут в порт и лезут на корабли.

Я понял — это не наш человек и быстро отошел.

В центре города толпилось много людей. У одних был надменный вид, у других — озабоченный и удрученный. Действительно, в двенадцать часов на улице Виру появились германские солдаты на велосипедах. Господа ликовали. Из окон верхних этажей бросали цветы, папиросы и конфеты. Разряженные дамы кинулись обнимать и целовать велосипедистов.

На улицах появились какие-то старушки с лорнетами, мужчины в пенсне и цилиндрах. Это были местные немцы и так называемые «онемеченные» эстонцы. Показались и отпрыски буржуазии — гимназисты и реалисты с белыми повязками на рукавах, усердно предлагавшие свои услуги немецким солдатам.

Со стороны порта слышались выстрелы. Немцы пытались помешать эвакуации и уходу кораблей. Я побежал на Вышгород. С лестницы Паткуля можно было наблюдать за всем происходящим.

Над кораблями летали немецкие аэропланы и сбрасывали бомбы. С кораблей отвечали ружейным и орудийным огнем. Немцам не удалось осуществить свой план и сорвать эвакуацию. Позднее говорили, что один германский аэроплан был подбит и упал под Васалемма в болото.

Я долго стоял на лестнице. Балтийский флот ушел в легендарный «Ледовый поход» в сторону Хельсинки и оттуда дальше в Кронштадт. Это был беспримерный подвиг, так как в ту зиму море покрылось толстым слоем льда и путь приходилось пробивать метр за метром.

Сейчас об этой ледовой эпопее напоминает устремленный к небу обелиск на Маарьямяэ.

Что будет со мной? Что делать дальше? Эти вопросы мучили меня по дороге домой. Юри Юрмана, своего учителя и советчика, я с той ночи, когда он уехал в Кейла, больше не видел. Дома, при виде заплаканного лица тети и без лишних вопросов стало ясно, что Юри все еще не возвращался. Успокоил ее, как мог, выразил уверенность, что Юри, наверное, уехал с флотом.

Работать стало невмоготу. В парикмахерской в кресло уже не садились знакомые рабочие, с которыми можно было посоветоваться. Они больше не приходили. Появились новые, чужие лица. Боялся, что кто-нибудь укажет на меня пальцем: — «Он был связан с большевиками!»

Страх имел основание — по стопам немцев шла смерть, обильно лилась кровь...

Прощай, родная сторона!

Все решилось неожиданно. Однажды, возвращаясь с работы, я еще издали заметил в воротах нашего дома извозчика в кругу женщин. Подойдя ближе, увидел там и тетиных дочек Карин и Марту. Тетя стояла около чемоданов и узлов.

Увидев меня, без лишних слов скомандовала:

— Карла, иди, уложи быстренько свои пожитки и неси сюда! Сейчас поедешь со всеми вещами и будешь ждать нас.

— Зачем? Куда я должен ехать?

— Куда? Ты что, хочешь под германцем остататься? — вспылила тетя.

— Да нет. Ты же знаешь мое отношение к ним.

Тетя что-то буркнула. Потом махнула рукой. Я понял — надо не разговаривать, а действовать.

Я уложил свой небогатый скарб. Выйдя из дому, осмелился все же еще раз спросить:

— А родители, я их больше так и не увижу?

— Ежели сразу поедешь, может тогда и увидишь.

Пару часов спустя мы сидели в теплушках. В эшелоне ехало много таллинских рабочих с семьями, не хотевших оставаться под пятой германских оккупантов.

Поздно ночью поезд прибыл в Нарву, а рано утром — на станцию Комаровка. На одной из железнодорожных веток эшелон стали разгружать.

Радостные возгласы, объятия, поцелуи. Вновь встреча с отцами, мужьями и знакомыми —
с теми, кто эвакуировался раньше.

Тетин муж Юри, живой и здоровый, тоже был здесь. Волнения последних дней вылились теперь в слезы радости.

Тетя от меня скрыла, что перед эвакуацией Юри ночью заходил домой, но меня и детей не разбудили.

Мы не успели еще толком наговориться, как раздалась команда снова садиться в вагоны. Эшелон направлялся дальше.

Пасмурным утром мы прибыли в Петроград. Я с благоговением смотрел на город, где рабочие во главе с Лениным одержали победу. С вокзала извозчик подвез нас к большому кирпичному дому, в котором нам предстояло жить.

Эвакуированных из Эстонии рабочих направили на заводы, фабрики и в различные мастерские. Тетин муж Юри стал работать в железнодорожных мастерских Балтийского вокзала. Спустя некоторое время я устроился в одной из парикмахерских. В свободное время знакомился подробнее с городом. Кое-где можно было еще заметить следы бурных революционных дней. На некоторых улицах валялись куски колючей проволоки, мешки с песком... Перед заводами и наиболее важными учреждениями патрулировали красногвардейцы. По вечерам на улицах появлялись вооруженные отряды рабочих, солдат, матросов.

Город жил суровой жизнью. На человека выдавали только осьмушку хлеба. На фабриках и заводах рабочие в иные дни получали еще добавочных полфунта. С мясом дело обстояло куда хуже — его почти совсем не видели. Тяжелым положением пользовались спекулянты. За продукты они заламывали неслыханные цены.

Несмотря на холод и голод в городе царил порядок. Все трудились самоотверженно, с революционным подъемом, закладывая фундамент новой жизни.

В одно воскресное утро мне вспомнилось, что племянник Юрмана Александр служит на флоте. В Таллине Сассь, как его называли, часто бывал у нас. Решил его разыскать. Это оказалось не так-то просто. Только неделю спустя мне удалось увидеться с ним. Семья Юрманов была, конечно, очень обрадована, когда я привел их родственника. А для меня дальнейшие посещения Сасся и его товарищей стали большой политической школой.

Жизнь наша в Петрограде кончилась неожиданно. Из-за тяжелых условий с продовольствием большую часть эвакуировавшихся из Таллина решено было переселить в восточные районы. Мы снова оказались в теплушках.

Страна переживала огромные трудности. Стояли многие заводы и фабрики. Не хватало хлеба. Люди ходили от села к селу, ездили из города в город в поисках продуктов и создавали на железных дорогах заторы. Вокзалы были переполнены людьми с мешками, узлами и чемоданами, ожидавшими отправления поездов. Места в вагонах в прямом смысле слова брали приступом.

Однажды утром, когда мы проснулись, наш эшелон стоял на запасном пути какой-то станции. Решили, что, наверное, опять много времени уйдет на добывание топлива для паровоза. Это нередко случалось в дороге. Но потом кто-то сообщил, что здесь мы и останемся. Жить на первых порах будем в вагонах. Рабочие железнодорожных мастерских Таллина поступят на работу в здешние железнодорожные мастерские станции Вятка II.

Местные рабочие встретили нас дружески и относились к нам как к товарищам по борьбе. Наш вагонный поселок стал как бы частичкой Эстонии.

С продовольствием здесь было гораздо легче. Можно было свободно купить мясо, молоко и хлеб. Крестьянки из ближайших деревень торговали прямо около наших вагонов. Большим спросом пользовались картофель и ватрушки.

Город стоял на левом берегу реки Вятка. Дома были преимущественно деревянные, в один-два этажа. В центре города за высокой каменной стеной находилось что-то вроде кремля; там же красовался Успенский собор. Неподалеку оттуда огромные ворота вели в большой городской парк у реки.

На другом берегу простирался луг, служивший горожанам местом отдыха. По воскресеньям там танцевали, звучали музыка, песни.

Некоторое время я служил в отряде железнодорожной охраны, без сожаления оставив парикмахерскую. В нашу задачу входило поддерживать порядок на станции и в ее окрестностях, а также задерживать мешочников — спекулянтов хлебом. В конце апреля 1918 года я вступил добровольцем в Красную Армию. Меня оставили служить в Вятском губернском военном комиссариате.

С наступлением осени местные органы власти приняли меры по переселению людей из вагонов в город. Была создана и эстонская секция Вятской организации большевистской партии. Я как сочувствующий присутствовал на собрании, когда выбирали временный комитет в составе пяти членов. Председателем комитета стал Ханс Кийласпэа, помощником председателя Александр Блауфельдт, секретарем Иоханнес Ильмтал и помощником секретаря Александр Оя.

Были избраны представители в комитет Вятской организации РКП (б) и в Вятский губисполком. Помнится, кроме вышеназванных, туда вошли еще товарищи А. Лаур, М. Рейтав, Т. Нейман, В. Лепп, Ю. Лоориц и Г. Юрман.

В последние дни лета положение на Восточном фронте стало критическим. В районе Урала над советской властью нависла грозная опасность. Туда отправились отряды Красной Армии. В составе сформированного в Вятке отряда я тоже выехал в район военных действий. В § 7 постановления губернского ревкома за № 68 от 27 августа 1918 года записано: «Зачислить Анатолия Булканова вестовым губернского ревкома с 24 августа 1918 года вместо выбывшего тов. Карла Ару».

В нашем отряде насчитывалось примерно 150 человек, в том числе много эстонцев. Моими близкими друзьями стали А. Лаур, Ю. Лоориц и Адамсон. Где-то они теперь?
От Илья Вершинин
К Илья Вершинин (06.12.2004 23:29:59)
Дата 06.12.2004 23:39:56

2-я часть книги. ЗАЩИЩАЯ ЗАВОЕВАНИЯ ОКТЯБРЯ (Годы Гражданской войны 1918-20 гг.)

ЗАЩИЩАЯ ЗАВОЕВАНИЯ ОКТЯБРЯ...

На Восточном фронте



(К. Ару в годы Гражданской войны. 1920.)
С отъездом на фронт пришлось расстаться с последними родственниками. Начиналась другая, тревожная и нелегкая жизнь.

Когда поезд, постукивая на стыках рельс, уносил нас вдаль, всех волновал вопрос: куда мы направляемся? Мнения были самые разные. Одни утверждали, что едем подавлять мятеж чехословаков. Другие толковали, что царю Николаю удалось бежать, сколотить большую армию, которая идет теперь против Советской власти, — ее-то, мол, и отправляемся громить. И еще говорили, что едем конфисковывать зерно у кулаков.

Так доехали до Перми. Здесь нас выгрузили и разместили в казармах. Сразу же был введен воинский распорядок и началась учеба.

Мы знакомились с материальной частью винтовки и с приемами обращения с оружием. Нарисованные на стене мишени помогли нам проникнуть в премудрости прицельной стрельбы. Словом, все говорило о том, что нас вскоре отправят на фронт.

Дважды я имел возможность посмотреть город. Пермь расположена по обоим берегам Камы. Здесь отбывали ссылку Герцен, Короленко и другие прогрессивные деятели прошлого.

Я побывал и в цирке, прочтя на афишах знакомые имена борцов: Лурих, Аберг, Поддубный... Борьбой я интересовался еще в Таллине.

В Перми мы задержались ненадолго. Примерно через неделю мы снова сели в вагоны и двинулись на восток.

Наконец эшелон остановился на станции Красноуфимск. Построившись на площади перед вокзалом, мы зашагали в город. Остановились у здания, где находились начальник гарнизона и комендант города. Кругом сновали военные и вооруженные гражданские люди. Их лица выражали напряженность и тревогу. Некто с парабеллумом на боку сказал, что на юге уезда есть очаги кулацко-белогвардейского восстания, которым руководят монархисты, меньшевики, кадеты и эсеры. Угроза нависла и над городом Красноуфимском.

К нам подбежал взводный. Наскоро построил людей и приказал:

— У кого нет оружия, три шага вперед!

Оружия не имела почти половина из нас. Примерно через четверть часа всех вооружили.

Мы выступили. Одеты были очень пестро. Лишь некоторые носили солдатскую, царского времени форму без погон. Остальные ходили в своей обычной одежде. Оружие тоже было у кого русское, а у кого английское или японское.

Вскоре вышли из города и через несколько километров зашагали вдоль подножия высоты к видневшейся справа деревне.

Внезапно раздались ружейные выстрелы. Многие из нас слышали их впервые. Поэтому не могли сообразить, откуда стреляют. Движение продолжалось. Затем застрочил пулемет. Кое-кто вскрикнул и упал.

Мы залегли. Теперь поняли — стреляют из деревни. Мне повезло. Я очутился в глубокой меже. Когда из комьев земли соорудил упор для винтовки, как нас учили, то получилось что-то похожее на окопчик.

Стрельба не утихала. Пули со свистом пролетали над головами или падали на землю слева и справа от нас. Мы старались определить место, где засел противник. В какой-то момент закралось сомнение — а вдруг это свои? В то время бои нередко вели небольшие красноармейские или местные отряды (не более 50—60 человек в каждом). Их действия не отличались от действий партизанских отрядов.

Вновь застрочил пулемет. Ответный огонь открыли и наши бойцы. Значит, в деревне засел все-таки враг. Мы стали стрелять по стоявшей на высотке мельнице — там поднялись одно за другим маленькие пыльные облачка. Когда выстрелы со стороны противника стали реже, мы дали несколько залпов по стогам сена на окраине деревни и другим местам, могущим служить укрытием врагу.

Перестрелка длилась около часа. Вдруг вражеские пули стали ложиться у нас за спиной. Когда я оглянулся, то увидел, что по откосу бегут наверх наши товарищи. Некоторые достигли уже самого гребня. Что происходит? Что делать? Подполз к своему соседу справа и потряс его за плечо. Он был уже холодный. Пуля попала прямо в голову... Товарищ, который лежал поодаль, сказал, что многие бойцы из нашего отряда погибли и ранены, ничего другого не остается, как отступить за высоту, иначе нас всех перебьют. Немного погодя, передали и приказ начальника колонны: перебежками по одному
отходить за высоту, там собраться всем вместе и ждать дальнейших приказаний.

Когда на левом фланге подтвердили получение приказа об отходе, побежал и я вместе с ближайшими соседями. Сперва перебегали скачками метров по 50—60 и ложились только тогда, когда пули стали свистеть. Пришлось делать более короткие перебежки.

На другом склоне высоты мы прождали до сумерек. Затем пришел командир, собрал нас и отвел в деревню, где находился штаб какой-то воинской части. На поле боя приказали подобрать убитых и раненых.

Рано утром нас подняли. Сообщили, кто куда получил назначение. Представители соответствующих частей проводили нас на место. Отныне мы уже входили в организованную часть Красной Армии.

Снова начались занятия. Многие плохо знали материальную часть винтовки и еще хуже стреляли. Серьезная работа легла на плечи старых солдат, прошедших первую мировую войну. В роли инструкторов и учителей приходилось выступать также участникам русско-японской войны. Все свободное время, даже в окопах, во время затишья между боями, уходило на то, чтобы учиться военной премудрости.

Многое из красноармейской жизни того времени забылось. В памяти остались отдельные эпизоды. Помню, однажды в потемках мы окапывались на опушке леса. Перед нами лежала равнина, а в лесу, как полагали, притаился противник. Приближавшаяся осень давала о себе знать — постепенно похолодало и начал одолевать сон. Костры разводить не разрешали, курить тоже приходилось осторожно, «в рукав». Чтобы мы не уснули, командир периодически командовал: «Передай, не спать!» Но мы его перехитрили: передавали приказ через одного. Так половина людей смогла подремать. Когда стало светать и лес больше не казался таким таинственным, командир выслал разведку. Спустя примерно час один из разведчиков вернулся прямиком через равнину. Значит, противника в лесу нет. Но ночью он там все-таки был, о чем говорили свежевыкопанные окопы, а к утру исчез. Преследуя врага, мы прошли через лес и увидели в лучах восходящего солнца деревенские избы. В утренней прохладе из труб поднимались к небу дымки.

Мы заняли позиции в нескольких сотнях метров от деревни по обе стороны дороги. В деревне хозяева встретили нас приветливо и сожалели, что не могут ничем угостить. Белые, уходя на рассвете, забрали с собой все съестное. Здесь размещался их штаб.

Медленно тянулось время. Когда солнце поднялось выше, наблюдатель что-то прокричал и показал рукой вперед.

На горизонте показались всадники.

Командир приказал всем занять свои места в окопах и, изготовившись к бою, ждать. В отдалении у кромки леса по дороге к нам приближались трое всадников. Через несколько минут они скрылись в перелеске на берегу реки. Нам приказали хорошо укрыться в окопах, быть начеку и когда последует команда, — стрелять только по коням. Сам же ротный командир перешел в окоп на другой стороне дороги.

Минут через десять всадники вновь показались из перелеска. Дорога вела через пастбище, все ближе и ближе к нам. Уже слышался громкий разговор. Впереди скакал какой-то штатский, с карабином на спине, а в метрах десяти за ним — двое военных.

По цепочке передали приказ командира:
— Пропустить, не стрелять!

Всадники подъехали совсем близко. Из военных один оказался офицером, другой — рядовым, с шашкой и карабином. Они были почти у самых окопов, как конь под офицером испугался, отпрянул и чуть было не сбросил своего седока. Офицер разразился бранью, а насторожившийся рядовой заметил одного из наших бойцов и заорал во все горло:

— Красные!

Он почти поднял коня на дыбы, намереваясь развернуться и ускакать прочь. Поздно! Раздались два выстрела ... Кони под обоими всадниками упали. Пешим остался и человек в штатском.

Мы выскочили на бруствер и крикнули:

— Руки вверх!

Офицер нехотя бросил револьвер и поднял руки. Рядовой стонал около своего коня, не в силах вытащить из-под него ногу.

Подошел наш командир роты. Вместе со взводным они допросили пленных. Капитан оказался офицером связи, ехал из штаба дивизии в штаб полка, который прошлым вечером еще находился в этой деревне.

Пленных отправили в штаб. Наши бойцы ворчали и считали, что их следовало расстрелять, ведь наших беляки сразу ставят к стенке.

Затем пришел приказ о наступлении. Собрали вместе разбросанные по разным местам подразделения. Наш отряд вошел во 2-й Красноуфимский полк.

Боевое крещение полк получил в районе села Ачинск. На фланге нашего боевого участка сражался латышский полк. Настали горячие дни. Против нас действовали части Иркутской и пластунской дивизий, а также чехословацкого корпуса, башкиры и местные кулаки. Противник повсюду сильно укрепился. Но все-таки победу одержали только-что сформированные, еще плохо вооруженные части Красной Армии. Врага выбили из Ачинска, затем из Афанасьевского и из многих других населенных пунктов. Наступление шло в общем направлении на Екатеринбург (ныне Свердловск).

Однажды пятеро наших конных разведчиков вступили в бой с вражеским подразделением и взяли восемь пленных. Помогли хитрость и отчаянная смелость. А дело происходило так. Противник взорвал железнодорожный мост и создал за ним линию обороны, чтобы помешать дальнейшему продвижению наших войск. Разведчики получили задание выявить систему обороны и силы противника.

Часа через два в ночной темноте со стороны моста послышались выстрелы. Что произошло? Решили, что случилось самое худшее. Но вскоре разведчики вернулись целыми и невредимыми и привели с собой пленных. В лесу у костра из рассказа пленных выяснился весь ход этого скоротечного боя. Охраняло мост пехотное подразделение с двумя тяжелыми и тремя легкими пулеметами.

— Вечером, около одиннадцати часов, — рассказывали пленные, — послышался перестук копыт на дороге. Открыли огонь. Ответного огня нет. Перестук все ближе. Затем в темноте раздались команды, точно на нас идет крупная часть с пушками. Когда же во тьме грянуло «Ура-а!», а на железнодорожной насыпи стали рваться гранаты и прогремело громкое «сдавайтесь!», мы решили, что окружены и сложили оружие. Часть людей в панике разбежалась...

Героизм в те дни был делом обычным. Особенно запомнился мне комиссар нашего полка. У него не было одной ноги до бедра и он носил протез. Но как он ездил верхом и бил белогвардейцев! Комиссар учил нас до глубины души ненавидеть врагов трудового народа, быть преданным пролетарской революции. Сам он был именно таким бойцом большевистской партии.

В середине сентября настали тяжелые дни. Под натиском превосходящих сил противника мы вынуждены были отступить. Командиры объясняли это плохим вооружением наших войск, недостаточной подготовкой и слабым знанием военного искусства, а также изменой некоторых офицеров старой армии. Много плохого говорили тогда о стоявшем во главе аппарата управления армией Троцком, который не разбирался в военном деле.

Ко всему прочему до нас дошли гнетущие вести из Москвы. Эсеры пытались убить Ленина, когда он выходил после митинга с завода Михельсона, тяжело ранив его двумя отравленными пулями. В Петрограде эсерами убиты В. Володарский и М. Урицкий...

Эти чудовищные злодеяния вызвали повсюду бурю гнева. Наши войска перешли в решительное наступление. Мне лично и многим другим эстонцам не довелось участвовать в разгроме армии адмирала Колчака. В декабре 1918 года меня отозвали в распоряжение Совета Эстляндской Трудовой Коммуны.

В боях за освобождение родных мест

Получив документы и простившись с боевыми друзьями, я отправился в нелегкий путь. Добрался до железной дороги, затем шел по шпалам, пока не удалось сесть на поезд. В Вятке (ныне Киров) сделал остановку. Хотелось увидеться с тетей и с ее семьей. Но, как оказалось, большинство эвакуировавшихся сюда эстонцев отбыло в распоряжение Совета Эстляндской Трудовой Коммуны.

Снова пустился в трудный путь к Петрограду. Повсюду подстерегал еще один враг — голод. Плодородные районы — Украина, Дон, Северный Кавказ, Сибирь — захватили белогвардейцы. Наряду с вооруженной интервенцией империалисты надеялись поставить молодую Страну Советов на колени костлявой рукой голода.

В Петрограде я узнал, что Совет Эстляндской Трудовой Коммуны находится в Нарве.

Была у меня возможность посмотреть и город. Население голодало сильнее прежнего. Теперь осьмушку хлеба выдавали на два дня. Многие заводы стояли — не хватало сырья и топлива. Страна была отрезана как от основных продовольственных, так и от сырьевых и топливных баз. Кроме того, империалисты перерезали все морские пути и другие дороги, связывавшие страну с внешним миром. Не хватало медикаментов, военного снаряжения.

В Нарву прибыли поздно вечером. Мучил голод. Столовую нашли не сразу. Дверь ее оказалась на цепочке. После долгих упрашиваний девушка-буфетчица все же впустила нас, но предупредила, что кроме холодных щей ничего нет. Вместо хлеба предложила какую-то твердую копченую колбасу. Когда поблагодарили за все и стали прощаться, девушка сказала, что колбаса из конины. Ну что ж, главное, было вкусно!

Несмотря на позднее время, мы явились к председателю Совета Эстляндской Трудовой Коммуны Я. Анвельту. Я получил назначение в революционный полк охраны.

Попросил разрешения на сутки задержаться в городе, чтобы разыскать семью Юрманов. Разрешение получил.

Встретились с большой радостью. Кто мог тогда предположить, что с тетей и ее дочерью Карин я встречусь вновь лишь через 24 года, а Юри, учившего меня классовой сознательности, и маленькую Марту не увижу больше никогда...

На следующее утро я приступил к службе во втором батальоне.

Итак, в Нарве вновь существовала Советская власть, и Нарва являлась столицей Эстонской Советской Республики. Части Красной Армии начали бои за освобождение Нарвы 22 ноября 1918 года и сражавшиеся в ее рядах полки эстонских красных стрелков в результате жарких боев 28 ноября очистили Нарву от германских оккупантов и их приспешников — эстонских буржуазных националистов. Здесь, в городской ратуше 29 ноября была провозглашена Эстляндская Трудовая Коммуна. Председателем Совета (правительства) Коммуны избрали Я. Анвельта. Первоочередной задачей стало освобождение Эстонии от немецких оккупационных войск.

Несмотря на крайне тяжелое положение, правительство Советской России и партия большевиков уделяли большое внимание революционным событиям в Эстонии. Признав независимость Советской Эстонии, Совнарком РСФСР обязал военные и гражданские власти помогать правительству Советской Эстонии и ее армии в деле освобождения страны и ее народа от оккупантов.

Наступление велось так стремительно, что уже к концу декабря наши войска находились в тридцати километрах от Таллина. Временное буржуазное правительство Эстонии, поставленное у власти с помощью немецких штыков, забило тревогу. Империалисты Англии, Америки и других стран поспешили на выручку. Они обильно снабдили белоэстонцев оружием и снаряжением. Прибыли и завербованные на средства империалистов «добровольцы» из Финляндии, Швеции и Дании. Белоэстонцев поддержала находившаяся в Таллинском заливе английская военная эскадра.

Международная контрреволюция бросила против нас превосходящие силы.. Я прибыл под Тапа как раз в дни ожесточенных боев. Упорно сопротивляясь, мы шаг за шагом отходили. Наш импровизированный бронепоезд, состоявший из товарных вагонов и платформ, где за мешками с песком сидели пулеметчики и стрелки, наносил ощутимые удары по противнику.

Наконец, 9 января 1919 года врагу удалось прорвать наш фронт, и мы вынуждены были оставить Taпa, a десять дней спустя и Нарву.

Бои продолжались. Наш второй батальон и другие подразделения революционного полка охраны передали для комплектования 3-го Эстонского коммунистического стрелкового полка, который создавал в Выру Адольф Мянникокс. Но под напором врага 1 февраля пришлось оставить город. Формирование полка было завершено в Мариенбурге (Алуксне). Из нашего батальона к месту формирования прибыло 165, из третьего — 95 и из четвертого — 7 человек. Теперь я числился в первом батальоне, которым командовал Ю. Эверт.

И опять ощущалась нехватка оружия и снаряжения. Полк в основном состоял из молодежи. Но были и те, кому пятьдесят и больше.

Еще не успели заняться как следует боевой подготовкой, как пришел приказ отправиться на передовую. За день покрыли 30 километров и вечером заняли позиции вдоль шоссе Псков — Рига. Наш батальон оказался почти напротив мызы Миссо.

Перед нами раскинулся лес, за которым стояли деревни. Они были либо заняты противником, либо находились под его контролем.

Предстояло разведать силы врага. В разведгруппу включили и меня. Осторожно прошли лес. Севернее увидели одну деревню, к западу — другую. Туда и взяли курс. По пути встретили разведчиков третьего батальона. Договорились с ними о районах действия и двинулись дальше.

В деревне тускло светились окна в некоторых домах. То там, то тут слышался лай собак. Мы решили проверить дом на краю деревни, где хозяева еще не спали. Старший группы разведчиков вошел во двор, остальные молча притаились за углом. Чуть погодя, старший возвратился с известием, что деревня называется Преэкса и противника тут нет. По словам хозяина дома, враг находился будто бы в деревне Тсийстре. А вчера, дескать, приезжали со стороны деревни Пынни четверо на санях, остановились у сарая и, наскоро оглядевшись, повернули обратно. Это все, что удалось узнать.

Двинулись дальше. За деревней находилось озеро. Когда показались первые дома Пынни, залаяли собаки. Затем послышались одиночные выстрелы и перестук копыт. Старший разведгруппы собрал нас за ближайшим кустом. Он решил, что кто-то один пойдет предупредить оставленный на опушке леса полевой караул, а остальные устроят в придорожных кустах засаду. Если врагов окажется меньше пяти — взять в плен, если больше — пропустить до караула.

Идти старший приказал мне. Горел, конечно, желанием остаться, но приказ есть приказ. В тот момент, когда часовой задержал меня на опушке и потребовал пароль, позади раздались выстрелы и крепкая эстонская брань. Едва я успел все объяснить начальнику караула, как послышался приближавшийся топот копыт. Вскоре на фоне белого снега можно было различить двое саней, на которых шестерка наших разведчиков везла пленных — четверых вражеских разведчиков, все сыпавших ругательствами.

Пленных мы сначала доставили в штаб батальона. Но командир приказал вести их дальше, в штаб полка в мызу Миссо.

Три дня спустя, т. е. 10—11 февраля, развернулись серьезные боевые действия. Началось с того, что на участке нашего первого батальона на опушке леса появилась небольшая вражеская группа, явно разведчики. Ее обратили в бегство. Преследуя противника, наш батальон продвинулся вперед на 5—6 километров. Мы вновь побывали в деревне Преэкса. В наступление перешли и другие батальоны. Было освобождено несколько деревень.

Перед нами предстали следы зверств белогвардейщины. Белые убили многих людей, близкие которых сражались в рядах Красной Армии, а также тех, у кого кто-либо из семьи эвакуировался в Советскую Россию. Ненависть наших бойцов к белогвардейцам возросла еще больше.

В результате наступления наш батальон к 20 февраля вышел к подножию Мунамяги. Я обратился с просьбой к командиру назначить меня и моего молодого боевого товарища, нарвского парня, в разведку, чтобы одновременно разглядеть поближе самую высокую гору в Прибалтике. Командир согласился, но напомнил об осторожности, так как частично Мунамяги все еще владел неприятель. Мы должны были двигаться в сторону Вана-Казаритса.

Но, к сожалению, из этого ничего не вышло. Едва мы прошли пару километров, как нашу разведгруппу отозвали обратно в роту. Началось общее отступление. Что произошло? Мы же одерживали до сих пор победу за победой! Стало ходить много тревожных слухов, даже предполагалось предательство.

Мы не остановились и у Миссо. Только под Мариенбургом узнали, что наши соседи сдали этот город белым. Чтобы не оказаться в кольце окружения, нам пришлось отступить.

К 1 марта наши войска вновь овладели Мариенбургом. В атаке участвовал и наш полк. Примерно через неделю мы снова вышли на шоссе Псков — Рига и ворвались в Хаанья. Но теперь пришлось вести ожесточенные бои за знакомые деревни Тика, Пынни, Тсийстре и другие. Некоторые деревни неоднократно переходили из рук в руки. В середине марта стало известно, что другие полки эстонских красных стрелков освободили Печоры. Вырусцы надеялись вскоре войти освободителями в свой родной город. Все горели желанием окончательно разбить врага и вернуться к своим семьям, к мирному труду.

В результате мартовских боев 1919 года мы опять вышли в район Мунамяги, на этот раз чуть правее прежнего участка. Нашему батальону приходилось вести бои и самостоятельно. Нередко нас посылали на разные участки фронта ликвидировать прорыв.

Солдатская жизнь была тяжелой и изматывающей. Выкапывали в снегу углубления, чтобы укрыться от пронизывающего ветра. С наступлением весны приходилось брести через болота и грязь, нередко промокнув до нитки. Изредка можно было разводить костер, чтобы хоть немного обсушиться и обогреться. Терзали паразиты, мучил голод. Часто приходилось довольствоваться только кусочком хлеба. Когда становилось совсем невмоготу, у командиров находилось для нас ободряющее слово. Не забудутся наш первый командир роты Рудольф Кухи,- его помощник Александр Пало, взводные Иоханнес Арон, Александр Тедер, братья Эрмель, молодой командир Александр Якобсон и другие. Всеобщим уважением пользовались командир полка Адольф Мянникокс, комиссар Михаил Кульбах и наш батальонный командир Юхан Эверт.

Полк впоследствии приумножил свою боевую славу на Южном фронте под командованием одного из первых организаторов эстонских воинских частей Карла Кангера и пронес свои боевые знамена до берегов Азовского и Черного морей.

Осколок снаряда и соломенная крыша

30 июля 1919 года я был ранен в бою за город Остров Псковской губернии. Утром командир роты приказал мне помочь ротному писарю. Но когда я услышал, что собираются выслать разведку, захотелось пойти вместе с разведчиками. После оборонительных боев все рвались в наступление. Таким образом, я и пристроился к разведчикам вопреки приказу ротного.

Вышли в путь затемно. Пройдя с километр, разбились на маленькие группы и продвигались дальше перебежками от дерева к дереву, от камня к камню. Достигнув опушки леса, на расстоянии примерно пятисот метров увидели деревню. По имевшимся сведениям, она вчера находилась в руках белогвардейцев. Нам предстояло выяснить, какая обстановка там сейчас.

Мы поползли к деревне. Где-то бухнуло орудие. Снаряд разорвался довольно близко. Подняв головы, увидели между домами трех всадников. Кто такие? Убедились, что враг стрелял именно по ним, следовательно, должны быть наши. Как потом и оказалось, это была артиллерийская разведка, пытавшаяся выявить огневые позиции белых. Вражеская артиллерия выпустила еще несколько снарядов, разорвавшихся неподалеку. Один из них осыпал нас комьями земли и картофелем.

В первом доме хозяева подтвердили, что белогвардейцев в деревне нет, они якобы в километре отсюда. Там окопы, пулеметы, пушки. Порой сюда заходят их патрули. Сегодня поутру двое солдат приходили, хвастались, что через пару дней начнут красных бить. Больше всех знал маленький сын хозяев дома. Он с жаром рассказывал, где находятся вражеские окопы, сколько у беляков пулеметов и орудий и где они расположены.

Подали сигнал командиру, что врага нет, а сами на другом краю деревни установили наблюдение за неприятелем. Прибывший командир уточнил нашу задачу. Вскоре из леса вышел батальон. Началась подготовка к наступлению.

Мне приказали влезть на крышу амбара и вести наблюдение. Отсюда сверху все хорошо просматривалось. Сразу же заметил на стороне врага двуколку, запряженную серой лошадью. Она двигалась вдоль окопов и сидевший в двуколке человек сваливал время от времени на землю какие-то ящики. Солдаты подбирали их и волокли в окопы. Ясно — боеприпасы!

Сообщил обо всем увиденном командиру.

В то же мгновение поблизости бухнуло орудие. От прямого попадания двуколка разлетелась в щепки, только лошадь чудом осталась цела и понеслась в сторону деревни. Наши артиллеристы этим не ограничились. В окопы врага посыпался град снарядов. Белогвардейцы в панике заметались.

Заговорили вражеские орудия, стараясь нащупать наши огневые позиции. И тогда... рвануло где-то очень близко. Почувствовал сильный удар в бок.

Быстро осмотрел себя. Ничего особенного не заметил. Снова схватил бинокль и продолжал наблюдение. Неожиданно бинокль выпал из рук, по телу разлилась какая-то слабость, в боку будто сверло поворачивали. И теперь я увидел, что из правого бока над бедром торчит зазубренный кусок металла. Осколок, пробив насквозь ремень и одежду, вонзился в тело.

Мне приказали спуститься с крыши. Прибежал ротный фельдшер Карл Эрмель. Он оказал мне первую помощь, и меня эвакуировали с поля боя. Боевые товарищи пожелали скорого выздоровления и возвращения в полк.

Но сложилось так, что после лечения я больше не встретился со своими однополчанами.

До полкового лазарета было километров 10—12. В дороге сильно трясло и это причиняло мне нестерпимую боль. Поэтому я время от времени просил останавливать повозку. Наконец все же добрались до места.

В лазарете, на глинобитном полу, было куда терпимей лежать. Еще лучше стало, когда врач разрезал бинты. Живот изрядно припух, а врезавшаяся в тело повязка усиливала боль.

На третий или четвертый день меня отправили дальше — в латышский поезд-госпиталь. Спустя неделю я уже лежал в ржевской больнице. Врачи очень удивлялись, когда ежедневно извлекали из раны кусочки соломинок. Осколок снаряда пробил соломенную крышу амбара и занес стебельки соломы в рану. Потому она долго и не заживала.

Через два месяца меня выписали из больницы. Вместе с другими выздоравливающими мой путь лежал в Кострому. Поселились мы в казарме и выполняли различные работы. Хорошо запомнился первый обед. На нескольких человек выдали одну миску картофельного пюре. Я тоже запустил деревянную солдатскую ложку в пюре, но в рот положить не смог — было слишком горячее. Пока дул на ложку, миска уже опустела. Надо быть активнее, учили товарищи. Примерно через неделю я привык глотать обжигающую пищу.

В общем питались мы очень плохо, но почти никто не роптал. Понимали, что страна в тяжелом положении, и хотели как можно быстрее уехать на фронт бить врага.

Среди лихих конников

Однажды, во время возки дров, я встретил земляка из 1-го Эстонского красного кавалерийского полка. Так как его вскоре должны были выписать, решил и я добиваться разрешения направиться вместе с ним в кавалерийский полк. Вначале командование отказало, так как рана моя еще как следует не зажила, но после долгих упрашиваний дало согласие.

Документы оформлены, и мы пустились в путь. В штабе полка после беседы с его начальником меня проводили к командиру полка А. Сорксеппу.

— Товарищ командир полка, прошу вашего разрешения принять меня на службу во вверенный вам полк, — доложил я.

— Как звать?

— Ару, Карл.

— Откуда прибыл и где служил?

— В настоящее время возвращаюсь из госпиталя, где находился на лечении. Раньше служил в 5-м Выруском стрелковом полку (Бывший 3-й Эстонский коммунистический стрелковый полк. Прим. авт.).

— Ездить верхом умеешь? Где учился езде? В деревне, наверное?

— И в деревне, и в армии. Служил в Вятке в конной разведке.

— Лошадей любишь?

— Очень!

Сорксепп одобрительно кивнул и задумался. Я тем временем пытался припомнить все, что слышал об этом доблестном и смелом командире. Вдруг он быстро встал, подошел совсем близко и спросил:

— А ты воровать умеешь?

Я оторопел. Щеки запылали. Он, по-видимому, заметил это, повернулся и отошел к окну. Наступило минутное молчание. Затем он снова спросил:

— Ну так как?

Мне между тем вспомнился разговор с тем кавалеристом по дороге в полк. Честно говоря, я не принял его всерьез. А теперь убедился, что это вовсе не шутка. Суть вопроса заключалась в том, что во время рейдов по тылам врага полевые кухни являлись для полка обузой. Кавалеристы должны были сами добывать пропитание. В случае, если крестьяне не угощали, приходилось волей-неволей брать самим. Брать, конечно, только у кулаков, которые так или иначе прятали зерно в ямах, где оно попросту гнило...

Ответил:

— Товарищ командир, с голоду не умру!

— Молодец. На первых порах пойдешь в запасной эскадрон, привыкнешь, а уж дальше видно будет. Все. Можешь идти!

Служить в кавалерии мне нравилось. С лошадьми я возился еще на мызных полях, а будучи пастушком пытался гарцевать даже на бычке и баране. В эскадроне мне разрешили выбрать одну из двух лошадей. Это поставило меня в затруднительное положение. У всех лошадей есть свои достоинства и недостатки, свои штучки-дрючки. Которая из двух лучше? Я остановился на темногнедой кобыле. Она была не очень рослой, с отметиной на лбу, стройными ногами, на передних — белые «чулки». Умный взгляд, иногда с хитринкой, горячий норов. Очень любила сахар: это помогло мне быстро завоевать ее доверие и дружбу. Большую часть свободного времени и посвящал ей: мыл, чистил, кормил или просто поглаживал и тихонько с ней разговаривал. Забавно прядя ушами, она внимала мне и иногда как бы в одобрение кивала головой. В перерывах между боями или на привалах я часто спал рядом с лошадью, прижавшись спиной к ее теплому животу...

Конечно, сперва пришлось многому учиться, прежде чем стать настоящим кавалеристом. В группе новобранцев, куда меня зачислили, мы проходили пешими все приемы кавалерийской атаки. Представляя себя верхом на скакуне, мы должны были рубить саблей и защищаться от ударов «противника». Учились стрелять из карабина, пулемета, револьвера. Приходилось туго, но по вечерам, уставшие, мы вспоминали старую золотую истину: «Тяжело в ученье — легко в бою».

В один из дней почти весь наш запасной эскадрон распределили по строевым эскадронам. Начались дни серьезных боев на Северо-Западном фронте. О нашем полку хорошо знали и в стане врага. Его появление на каком-нибудь участке фронта вызывало у белых панику. Как шквал налетали наши эскадроны на вражескую цепь, изрубали ее или обращали в поспешное бегство. С особым героизмом полк сражался за освобождение Гдова. Так мы снова оказались у порога родного края.

2 февраля 1920 года в Тарту был заключен мирный договор между буржуазной Эстонией и Советской Россией. Военные действия на этом фронте прекратились. Наш 1-й Эстонский красный кавалерийский полк еще до перемирия направился на Южный фронт, куда уже раньше отбыли другие части дивизии эстонских красных стрелков.

Еще один враг — эпидемия

На улице трещал мороз, но в вагоне было уютно и тепло. Все оживленно обменивались мыслями о минувших боях.

Наш эшелон спешил на юг. Повсюду виднелись следы тяжелого военного времени. Но на истощенных и суровых лицах населения проглядывала все же твердая решимость выдержать и победить. Немало добрых пожеланий слышали мы от людей, с которыми приходилось встречаться на станциях. «Желаем удачи!», «Утопите врангелевцев в Черном море!», «Отправьте ко всем чертям проклятых царских генералов и других бандитских главарей!» Иногда пробирался поближе какой-нибудь мужичонка в тулупе, прислушивался к разговору, криво усмехался и принимался балаболить, что-де на Россию идут все крупнейшие державы мира, которые вернут обратно старый порядок. Мужичонку освистывали и прогоняли.

Однажды утром почувствовал острую боль в боку. У окна снял повязку и с изумлением заметил, что из раны торчит кончик косточки. Осторожно взялся за него, чтобы она не ускользнула обратно в рану и... резко дернул. Достал! Оказалось, что осколок снаряда отколол кусочек от тазовой кости. Поэтому рана так долго и не заживала. После извлечения этого обломка зажила за несколько дней.

В дороге нас подстерегала новая опасность. Свирепствовал тиф. С каждым днем росло количество заболевших. Их быстро эвакуировали в больницы городов и селений, расположенных вдоль железной дороги. Самую многочисленную группу, в которую входил и я, сняли с поезда и отправили в Белгород.

Под больницы были заняты школы и многие учреждения города, но все равно мест не хватало. Больные лежали в коридорах и на лестницах. Меня тоже поместили в коридоре. Питание было скудное, медикаментов недоставало. Смерть собирала обильный урожай.

Через пару недель меня перевели в палату, положили на кровать. Состояние мое было критическим. Часто терял сознание...

Приближалась весна. Многих товарищей по палате уже вынесли вперед ногами. Те счастливчики, кто выдержал, начали медленно выздоравливать. Когда я уже встал на ноги, лежачие стали уговаривать: сходил бы в город и уладил кое-какие дела. Обратились к главврачу с коллективной просьбой выдать мне городской пропуск. Записав на бумажке просьбы-поручения товарищей, я вышел на улицу, но вскоре ощутил на себе пристальные взгляды прохожих. Чувствовал себя неловко. Может, я так похудел, что и вид человеческий потерял? Или кажусь шпионом? Хотел уже обратно повернуть. Но ребятишки внесли ясность. Окружили меня и спрашивают:

— Дяденька, вы из какой армии, из английской, да?

Вот где оказывается собака зарыта — моя форма!

Эстонские части Красной Армии носили в то время форму, отличавшуюся от обычной. Она состояла из бледнозеленых бриджей, форменной блузы с открытым воротом, дождевика (накидки) и панамообразного головного убора. Кавалеристы, не говоря уже о том, что бриджи у них имели лампасы, носили ботфорты. Стало быть, красные лампасы да странный головной убор и привлекали больше всего внимание.

Между тем вокруг нас собралось много народу. Объяснил, что такую форму носят эстонские национальные части и что в Красной Армии есть и другие национальные части, которые плечом к плечу с русскими и украинцами защищают Советскую власть. Все это мне пришлось еще несколько раз повторить на улицах города и на рынке ...

Весна уже окончательно вступила в свои права. Наша палата стала пустеть.

За время моего пребывания в больнице фронт отодвинулся далеко на юг. Больших трудов стоило узнать, где находится наша часть. На поезде мы добрались до небольшой станции за железнодорожным узлом Синельниково. Оттуда надо было пройти пешком около 30—35 километров. По дороге нас нагнал крестьянин на подводе и подсадил. В разговоре выяснилось, что от села, куда он едет, наш эскадрон находится всего в 8— 10 километрах.

Время за разговором пролетело быстро. Не заметили даже, как два десятка километров остались позади. Въехали во двор крестьянина. Соскочили с подводы, поблагодарили и хотели уже идти дальше, но он предложил остаться отдохнуть и переночевать, поскольку надвигалась ночь. И крикнул хозяйке:

— Принимай гостей!

— Большое спасибо! Небольшой отдых и впрямь не помешает.

— Куда вам торопиться, — сказала хозяйка, — вид у вас больно хворый. Ночь проспите, к утру силы прибавятся.

— Верно, — поддержал хозяин. — Еще успеете повоевать.

Пока хозяин распрягал лошадь, хозяйка уже успела собрать на стол. Нам предложили поесть.

Вымыли руки и вошли в просторную горницу. Я уже и не помнил, когда последний раз сидел за таким богато накрытым столом. Мы отведали украинской домашней колбасы, ватрушек и другой вкусной снеди. Хозяйка все усерднее заставляла нас есть.

В довершение всего мне пришлась бы кстати кружка простокваши.

Хозяйка, услышав эту просьбу, всплеснула руками:

— Сыночки, боже сохрани после жирного пить молоко!

Вмешался хозяин и рассудил, что, пожалуй, все-таки можно дать — солдатский желудок переваривает якобы даже древесную кору...

Хозяйка принесла горшок с простоквашей.

С наслаждением выпил кружку. Молоко было вкусным, таким, как когда-то дома мать подавала на стол.

Сытые по горло, тяжело поднимаясь из-за стола, мы от всего сердца поблагодарили хозяйку.

Вышли во двор. Хозяин предложил нам погулять, пока он напоит лошадей, а потом покажет, где нам лечь. На дворе мне стало худо, в животе будто огнем жгло. Заметил, что и моему спутнику было не легче. Сгущавшаяся ночная темнота словно придавливала нас к земле. Мы слышали зов хозяйки, но ответить не могли. Она окликала неоднократно. Наконец, у кого-то из нас хватило силы крикнуть в ответ.

Хозяйка обнаружила нас за стогом соломы скорчившимися на земле.

Наше мимолетное счастье закончилось коротким финалом — все трое оказались в полевом госпитале 13-й армии. Диагноз: брюшной тиф.

Становлюсь артиллеристом

Время в больнице шло быстро. Эстонца, моего товарища по несчастью, уже выписывали. Вернувшись с документами из канцелярии, он принес неприятную новость:

— Валялись в больнице и не ведали, что наши национальные части расформировали.

— Как так? Куда мы теперь пойдем? — испуганно спросил я.

— Что тебя ждет, я не знаю, а меня направляют в 46-ю стрелковую дивизию. Там есть
якобы целый полк эстонцев.

— Тогда хорошо. А что стало с нашим кавалерийским полком? Ведь не в пехоту же людей послали!

Я не стал дожидаться, когда меня выпишут, а постарался тут же разузнать о судьбе нашего кавалерийского полка. Выяснилось, что действительно в соответствии с Тартуским мирным договором Эстонская дивизия, как самостоятельное войсковое соединение, расформирована. Ее бойцы продолжают сражаться за Советскую власть в других частях Красной Армии. Но о судьбе своего полка мне не удалось узнать ничего определенного. Одни говорили, что полк слился якобы с Конной армией Буденного, другие утверждали, что присоединен к красным казакам, третьи — что передан в состав 8-й кавдивизии. Последнее казалось наиболее правдоподобным.

Временами я испытывал чувство одиночества, впадая в тоску, ночью не мог уснуть. Мое душевное состояние бросилось в глаза и товарищам по больнице. Однажды один русский боец подошел ко мне:

— Почему ты должен обязательно в свой полк возвращаться? — начал он разговор. — Разве не все равно, где служить и бить врага!

— Я все-таки привык к своим.

— А мы разве чужие? Иди к нам. Станешь артиллеристом. Самая лучшая специальность!

— Но так ведь нельзя! Я числюсь в списках своего полка — там будут искать, объявят дезертиром.

— Это не совсем так. Существует такой порядок, что отправленного в больницу исключают из списков, — успокоил он. — Наши артиллеристы дружные и хорошие парни. Поедем к ним!

— Разве это так просто? — Я все еще колебался. — Я ведь не разбираюсь в пушках. А как у вас с лошадьми?

— Ну, что касается лошадей, то в батарее их больше, чем у вас в эскадроне. К тому же, ты говорил, что твою лошадь убили в одном из последних боев. У нас получишь новую, станешь конным разведчиком.

— Если только дезертиром не сочтут, И вообще надо все хорошенько обдумать.

— Помнишь, сам говорил, что после ранения ушел из пехоты?

— Да, это так. Но я ведь остался в той же Эстонской дивизии.

— Ничего, все будет в порядке. Думаю, мы договорились. Коли вместе отсюда уйдем, то о приеме в батарею не беспокойся — уж я об этом позабочусь.

Позже я все тщательно еще раз взвесил. Участие русского товарища, младшего командира, его логичные аргументы убедили меня и впрямь так поступить. Жизнь подтвердила, что впоследствии мне ни разу не пришлось раскаиваться в принятом решении.

Меня выписали. К сожалению, мой добрый советчик должен был еще на пару недель задержаться в больнице. Он сходил вместе со мной в канцелярию и помог оформить документы. Затем описал мне, где я мог бы найти батарею, охарактеризовал ее командиров и бойцов, рассказал еще о многом другом, что, по его мнению, может мне пригодиться. Когда я уезжал, мне казалось, что еду словно бы в давно знакомую семью.

Батарею нашел лишь после трехдневных поисков. В ходе боевых действий она оказалась совсем в ином месте — близ одного из хуторов в районе Сиваша. Попал прямо на наблюдательный пункт, где в тот момент находился командир батареи.
Заметив меня, один из артиллеристов спросил:

— Что вам нужно, товарищ?

— Я пришел к командиру батареи.

От группы сразу отделился среднего роста военный и стал медленно приближаться ко мне. Пока я раздумывал, идти мне ему навстречу или нет, он уже стоял передо мной и сказал:

— Слушаю вас. Я — командир батареи.

— Товарищ командир батареи. Прошу вашего разрешения о зачислении меня для прохождения дальнейшей службы во вверенную вам батарею, — выпалил я, почти не переводя духа, и протянул документы.

Командир рассматривал их и одновременно вглядывался в меня.

— Значит, эстонец?

— Так точно.

— Давно служишь в армии и где сражался?

— Начал воевать в 1918 году на Восточном фронте, а с конца декабря служил в Эстонской дивизии.

— В бою бывал?

— Все время, товарищ командир батареи. За исключением того времени, когда был ранен и болел.

— Верхом ездить, конечно, умеешь? Ну, ладно, Карл Яанович или Иванович, — как будет правильнее-то? Яанович. Добро! Посмотрим теперь, как у нас дела идут.

Подойдя к группе, он остановился, вернул мне документы и сказал:

— Этот товарищ пришел к нам и хочет служить в батарее. — Комбатр помолчал, словно что-то прикидывая в уме, и добавил:

— Так вот, я полагаю, о себе новый товарищ расскажет сам, — и обратился ко мне: — Подойди поближе, садись и коротко расскажи о себе, чтобы потом не рассказывать каждому в отдельности.

Пока я говорил, пришли два артиллериста с ведрами, принесли обед. Тут и мой рассказ подошел к концу.

— Ну как, ребята, сделаем из него артиллериста? — обратился комбатр к батарейцам.

Все хором ответили:

— Сделаем, товарищ комбатр!

Один из артиллеристов вскочил. Он был почти одного со мной роста, черные как смоль волосы, фуражка, из-под которой торчал чуб, лихо сдвинута на бок. На правой руке у него болталась нагайка, которой он все время легонько похлопывал по голенищу сапога. Подождав, пока все смолкнут, он сказал:

— Товарищ командир батареи, новый товарищ — наш сосед, мы тоже ведь из мест неподалеку от его родных краев!

— Можешь считать себя артиллеристом, Карл Яанович. У нас неплохие товарищи, они могут быть такими же друзьями, как раньше были эстонцы. Ну, а сейчас поешь с нами, — закончил комбатр.

— Спасибо, товарищ командир батареи! Буду честно служить! — ответил я, вскакивая.

Во время обеда мне задавали много вопросов.

— Где научился ездить верхом? — поинтересовался комбатр.

— Без седла дома в деревне, а в седле — в армии, на Восточном фронте, товарищ командир батареи.

— Интересно бы посмотреть, как ты в седле сидишь, должно быть на эстонский манер?

— Думаю, что нет, товарищ командир батареи. Научился в Красной Армии и посадка должна бы быть советской!

Все разразились смехом. Я ответил еще на многие вопросы артиллеристов. Под конец многие рассказали и о себе. Выяснилось, что в большинстве своем личный состав батареи действительно родом из довольно близкой к Эстонии Витебской губернии.

Выходивший в промежутке комбатр вернулся и назидательно произнес:

— Хватит на сегодня, человек из больницы вышел, устал, а вы, знай, расспрашиваете. Там у стога соломы найдешь старшину батареи Терентия Васильевича Пыльского. Доложи, чтоб он тебя зачислил в разведку батареи. И еще — пусть оставит тебя там на пару дней и кормит как полагается. Видать, в больнице тебя едой не особенно баловали. Ясно?

— Ясно! Разрешите идти?

Он разрешил, но тут же повернулся к артиллеристу с шашкой и нагайкой, по всей вероятности, разведчику и сказал:

— Товарищ Иванов! Вы слышали, что я ему приказал?

— Так точно! Слышал!

— Идите с ним и доложите обо всем Пыльскому! Мы ушли. По дороге я с удовлетворением думал о том, как сердечно меня приняли. Прежде всего, радовало то, что я принят в батарею и, как мне казалось, в очень сплоченную семью. Люди были родом по преимуществу из одних мест, кроме того, работа артиллеристов более коллективная, чем в других родах войск.

— Сколько тебе лет? — прервал мои раздумья Иванов.

— В конце мая исполнилось восемнадцать.

— Меня зовут Иваном Петровичем, — сказал мой провожатый, — а ты зови просто Ваней. Я родом из Себежского уезда Витебской губернии. Крестьянский парень.

— Вокруг не видно ни одного орудия, где они?

— На огневых позициях. Приказы туда передают по телефону. В нашей батарее орудия небольшого калибра, трехдюймовые. Зато зовемся мы гордо: первая батарея третьего артдивизиона 3-й Казанской стрелковой дивизии.

— Вы здесь уже давно стоите? — задал я еще вопрос. — И почему так тихо кругом?

— Второй день тихо. Вчера немного постреляли. У нас не так — захотели и открыли огонь. Батарея поддерживает пехоту в атаке. Скоро начнем наступление на Перекоп. Придется крепко поработать. Сейчас готовимся. Бой предстоит жаркий, нужно будет пробиться через перешеек — вода и слева, и справа...

На этом наша беседа прервалась. Мы подошли к стогам соломы. Там находилась хозчасть батареи.

— Привет, ребята! — поздоровался Иванов со всеми, кто находился поблизости. — А где старшина?

Указали за стог. Но он уже сам оттуда вышел. Одет аккуратно; галифе зеленого сукна, сапоги, туго подпоясанная гимнастерка.

Иванов доложил.

— Как звать? — обратился ко мне старшина.

— Карл Ару.

— Казак? От Буденного или откуда к нам?

Я так и знал, что он об этом спросит. И, чтобы предупредить дальнейшие вопросы, выложил все сразу.

— Нет, товарищ старшина. Я служил в Эстонском кавалерийском полку. Там была такая форма. Эстонские части расформировали и все служат теперь в других частях Красной Армии.

— Эстонец, значит. Меня зовут Терентий Васильевич Пыльский, — и подал мне руку. — Ну что ж, будем служить. Первым делом, конечно, надо слегка перекусить.

— Спасибо, товарищ старшина, я уже поел.

— Это неправда, Терентий Васильевич, — перебил Иванов. — Мы предлагали ему, но он отказался. Стеснялся, наверное.

— Ага, тем более нужно как следует поесть. А что ж комбатр о выделении ему лошади ничего не сказал?

— Не сказал, Терентий Васильевич, — доложил Иванов. — Приказал дать ему дня два-три отдохнуть, тогда скажет, как дальше быть.

Старшина ушел распорядиться насчет обеда.

— Ну как он? — подмигнул мне Иванов.

— Добрый и приветливый.

— Еще бы! Тоже из Витебска! У нас все славные ребята!

Дальше Иванов начал знакомить меня с артиллерийским делом.

— Проводишь занятие по артиллерийской науке? — вмешался возвратившийся старшина.

— Карлуша всем интересуется.

— Это неплохо. Поучится и станет отличным артиллеристом.

Появившийся из-за стога соломы повар принес обед — перловый суп и жареную картошку.

Иванов ушел, пожелав быстрее набираться сил. Старшина тоже куда-то удалился, приказав мне устроиться здесь же у стога соломы.

День стал клониться к вечеру. Я чувствовал себя уставшим. В последние дни пришлось много понервничать! Вырыл в стогу подходящее углубление, завернулся в шинель и мгновенно уснул.

Проснулся с утренним солнцем. Кругом тишина. Ни души. Встал, умылся неподалеку от кухни. Повар, увидев меня, позвал завтракать. Налил миску густого, с большими кусками мяса, перлового супа. Эта мощная порция заставила меня снова лечь. Проснувшись, услышал отдаленные одиночные орудийные выстрелы. Под вечер появился старшина, справился о здоровье и снова ушел.

На следующее утро, не успел я еще толком проснуться, как из-за стога донесся зычный голос:

— Кто здесь Ару?

Выскочил из своего «гнезда» и поспешил за стог.

— Кто меня спрашивает? Я — Ару.

Подъехал красноармеец на лошади.

— Старшина приказал дать вам эту оседланную лошадь и чтобы вы тотчас поехали на наблюдательный пункт! Только распишитесь тут.

Это был список конского снаряжения.

Собрав свои вещи в сумку, с некоторым опасением вскочил в седло. Все обошлось — я был уже достаточно крепок. Сообщил на кухне об уходе и ускакал.

На наблюдательном пункте доложил командиру о прибытии.

— Как себя чувствуешь? Сюда приехал верхом?

— Самочувствие хорошее, товарищ командир. Приехал верхом.

— Сам поднялся в седло или кто-нибудь помог? Счел это за шутку.

— Никто не помогал, вскочил в седло даже без помощи стремян.

— Хорошо. А теперь поступишь в распоряжение командира взвода управления. Он там наверху, в траншее. У него получишь указания. Желаю успехов в службе!

Так и начался мой боевой путь в артиллерии, которую я по-настоящему полюбил и которой посвятил всю свою дальнейшую службу в Советской Армии.

На Южном фронте

Орудийные выстрелы, то отдаленные, то близкие, слышались только по утрам.

В полдень командира батареи Луппо вызвали в штаб. Мы сразу предположили, что теперь скоро начнем «громыхать».

Комбатр прибыл под вечер и сообщил, что предстоит переход на новую позицию.

— Послезавтра начнется наступление, которое должно завершиться окончательным разгромом Врангеля. Будем действовать на перекопском направлении. Телефонист!

— Телефонист слушает!

— Вызовите Лознера к телефону.

Лознер был помощником командира батареи и одновременно старшим на огневой позиции. Взвод управления построился и двинулся вслед за командиром. Ехали по двое в ряд. Я скакал рядом с разведчиком Степаном Чернооком. Когда приблизились к огневой позиции, нас нагнал командир батареи.

Огневой взвод уже снялся с позиции и заканчивал построение. Лознер доложил комбатру, что взвод готов выступить. Он пристроился к нам. Уже стало темнеть, когда подошел хозяйственный взвод батареи во главе со старшиной Т. Пыльским.

Мы двинулись. Часто приходилось останавливаться. По той же дороге шли большие колонны пехоты. К утру подъехали к селу Константиновка. До Перекопа оставалось около 12 километров. Когда входили в село, появились вражеские самолеты и начали бомбить. Мы укрылись под деревьями и крышами, а позднее заняли позиции на окраине села.

Что-то не ладилось впереди нас. Все чаще со стороны фронта появлялись то отдельные пехотинцы, то целые группы. Брели, понурив головы, с трудом волоча винтовки. На вопросы не отвечали.

Наконец удалось от двух проходивших бойцов услышать одно-единственное слово: танки...

Командир батареи приказал Лознеру занять с двумя орудиями второго огневого взвода позицию справа от села. Но не успели те еще исполнить приказание, как до нас донесся гул вражеских танков.

В то время танки видели не часто. Их появление вызывало непреодолимое желание сделаться невидимым. Из уст в уста передавался слух, что танки могут проходить через леса и болота, моря и даже океаны (в этом была доля правды — доставляли же их иностранные империалисты морским путем Врангелю в Крым), и против них невозможно воевать.

Через некоторое время последние пехотинцы скрылись за нашей спиной, и батарейцы остались один на один с наступавшими танками. Вдруг справа громыхнул залп из двух орудий, затем второй, третий. Заговорили орудия и слева. Как потом выяснилось, оттуда вела огонь батарея А. Н. Бобрика. Открыли огонь и мы.

Вражеские танки остановились. Некоторые из них горели.

Это подняло боевой дух. Но затем поступило приказание отойти — неприятель обходил нас с флангов и появилась угроза быть отрезанными от своих.

Вышли за село. Вокруг на открытой местности все просматривалось как на ладони. Повсюду, куда ни кинь взгляд, можно было заметить колонны отходивших войск. Катились назад повозки с боеприпасами и снаряжением, артиллерийские батареи и пулеметные тачанки, отходили конница и пехота. Погода стояла солнечная, но самого солнца не было видно. Его заслоняли огромные тучи поднятой пыли. Поэтому стрекотавший в небе вражеский самолет не мог причинить своими бомбами сколько-нибудь значительного вреда.

Смеркалось, когда батарея прибыла в Асканию-Нова. Толстый слой пыли покрывал лицо и тело. Лошади, орудия и снаряжение тоже выглядели не лучше. Под древними деревьями парка мы стали спешно приводить все в порядок и пока очищались от пыли, время подошло к ужину.

Вокруг расстилалась степь. Повсюду виднелись войска и обозы, которые трудно укрыть в степи.

Со слов комиссара батареи стало ясно, что сейчас происходят решающие бои на Западном фронте с войсками напавшей на нашу страну панской Польши. Там сосредоточены главные силы Красной Армии. Очередные ударные кулаки империализма — армия буржуазной Польши на Западе и армия барона Врангеля в Крыму — точно две руки пытались задушить Советскую республику. Когда покончат с белополяками, разобьют и Врангеля. До сих пор наша задача состояла в том, чтобы сдерживать барона в Крыму. Но случилось так, что Врангель собрал большие силы и вооружил их с помощью империалистов США, Англии и Франции. Перевес был на его стороне, и он вторгся в степи Таврии, намереваясь прорваться в освобожденный Красной Армией Донецкий бассейн.

Нас все сильнее беспокоила судьба Лознера и его людей, оставивших свои позиции позже нас. Они все еще не дали о себе знать. Успокаивали себя тем, что в большом потоке отступавших войск они могли отклониться куда-нибудь в сторону. Это предположение подтверждалось и тем, что кругом беспрестанно двигались верховые, выкрикивая номера подразделений и имена командиров, одним словом, искали отбившиеся от своих частей подразделения. Поэтому мы тоже надеялись, что к утру появится и наш второй взвод.

Разбудила нас команда дежурного командира:

— Оседлать и запрягать лошадей!

Светало. Быстро оседлав лошадей, построились перед батареей. Лознер со своими людьми все еще не появлялся. Ждали командира и комиссара батареи, которые находились в штабе. Над горизонтом появился красный диск солнца.

Подходивший командир батареи на ходу скомандовал:

— По коням! Шагом ма-арш!

Выведя батарею на дорогу, он приказал нашему взводу продолжать движение. Сам остановился в стороне и сообщил, что батарею придают для усиления кавалерийскому полку, который ведет бой примерно в 8—12 километрах отсюда.

— Поеду вперед к командиру полка за боевым заданием. Со мной поедут командир взвода управления и два разведчика. За меня остается командир огневого взвода.

Мы двинулись дальше. Кругом тянулась унылая равнина. Ни единого дерева, куста или дома. Однообразный пейзаж и тишина нагоняли сон. Казалось, что даже кони дремлют на ходу. Внезапно, метрах в двухстах позади нас, разорвался снаряд, взметнув к небу высокий столб земли.

Значит, враг нас заметил! Но где он? Насколько хватало глаз, никого нигде не видно.

Немного погодя опять послышался отдаленный выстрел, затем свист и... металлический звук разрыва. Столб земли вырос почти в том же месте.

Кто-то крикнул:

— Глядите! Верховой мчится по дороге!

— Это же наш Колька Голубев! — узнал Кургашов приближавшегося всадника.

Комиссар указал рукой влево:

— Там виднеется дом и какой-то сарай. Разведчик Голубев поровнялся с нами.

— Товарищ, командир взвода! — доложил он. — Командир батареи приказал быстро занять огневые позиции там, за тем домом. Обнаружена неприятельская батарея. Взгляните, — показал он, — за правым углом сарая — курган.

— Вижу, — ответил командир огневого взвода.

— Оттуда противник управляет огнем.

Над нами пролетел третий снаряд. Командир свернул батарею с дороги и показал направление куда двигаться.

— Товарищ командир взвода! — продолжал докладывать Голубев. — Командир батареи приказал еще взять с собой двух разведчиков на наблюдательный пункт.

— Берите. Но как со связью, кто ее наладит?

— Я могу показать, куда тянуть связь.

— Товарищ Беляев! — приказал взводный. — Двуколку и связистов галопом к сараю и тяните оттуда связь на НП. Голубев покажет дорогу.

Прибыв на место, мы увидели, что постройка, принятая нами за сарай, не что иное, как навес для сушки кирпичей. Там стояло еще одно строение. Тут два наших орудия и заняли позицию.

Как только была налажена связь, стали поступать команды командира:

— Батарея к бою!

— По белякам!

— Бризантными!

— Угломер 53-00! Наводить в триангуляционную вышку слева сзади!

— Уровень 30-00!

— Прицел 115!

— Батареей огонь!

Орудия выстрелили. Через несколько мгновений с НП поступили поправки:

— Левее 0-16!

— Прицел 125!

— Огонь!

Почти одновременно с нашими выстрелами над нами просвистел вражеский снаряд и разорвался далеко в тылу.

Опять команды командира батарей:

— Правее 0-03!

— Прицел 120!

— Два снаряда беглый огонь!

В тот момент, когда батарея готовилась выстрелить во второй раз, в землю у левого угла строения врезался вражеский снаряд. К счастью, он не разорвался. Только легкая синяя дымка повисла в воздухе.

— Это камуфлет, — пояснил укрывшийся за снарядным ящиком Федя Иванов.

— Что это значит?

— Снаряд так глубоко входит в почву, что взрыв не может выкинуть верхний слой земли и затухает. Впрочем, кажется, враг взял нас в вилку.

— Что такое вилка? — интересовался я.

— Это когда часть снарядов перелетает, а часть не долетает, цель же посредине. Как сейчас с нами. Ежели противник разделит эту вилку надвое, нам жарко придется.

Как бы в подтверждение слов Иванова послышался голос взводного:

— Телефонист! Передать на НП: противник взял огневую позицию в вилку.

— Товарищ командир взвода, — ответил телефонист, — командир батареи приказывает: «Огонь!»

Снова громыхнули наши орудия. Противник ответил тем же. Над углом постройки просвистел новый снаряд и опять нам повезло — он не разорвался. Но двух лошадей ранило. Конь Г. Кургашова отпрянул, сорвался с привязи и понесся в сторону Аскания-Нова. Кургашов побежал за ним. Вновь рвануло неподалеку от нас. Затем мы услышали голос Кургашова, звавший фельдшера, и увидели, что одной рукой Кургашов держит в поводу коня, а другая прижата к груди. Он был ранен.

Наша батарея работала с полной нагрузкой. Но и противник в долгу не оставался. Из расчетов некоторые бойцы уже выбыли. Снаряд попал в щит первого орудия, повредив панораму; убило двух лошадей.

Командир взвода приказал унести раненых. Вновь раздался хриплый голос телефониста Корнеева:

— Левее 0-05!

— Прицел 123!

— Три снаряда беглый огонь!

Разведчики и те, кто был свободен, бросились к орудиям и заменили раненых. Опять загремели выстрелы.

Наконец наступило затишье. В атаку пошла конница. И снова раздался голос телефониста:

— Левее 0-40!

— Прицел 140!

— Батарея огонь!

Короткая пауза.

— Два снаряда беглый огонь!

Спустя несколько минут послышалась команда:

— Стой! Отбой!

— Передки на батарею! Командира взвода к телефону!

Когда батарея изготовилась к движению и раненые были устроены, взводный подал команду:

— Батарея за мной! Шагом ма-арш!

Двинулись в обратном направлении к Аскания-Нова. Немного погодя, нас нагнал командир батареи со своими людьми. Те восклицали:

— Вот это была дуэль! Беляки едва ли так скоро забудут!

Мы же говорили безо всякой радости:

— У нас восемь человек ранило, некоторые возможно и не выживут. Много лошадей выведено из строя. Орудие повреждено...

— А там целая батарея разбита в пух и прах. Почти все лошади наповал. Двадцать беляков убито или тяжело ранено. Оставшиеся в живых даже не успели убрать их, когда наша конница туда ворвалась. Мы с комбатром как раз оттуда.

— Товарищ командир батареи! — раздался неожиданно сильный голос Федора-Иванова.

— Слушаю.

— Разрешите нам съездить на огневую позицию белых. Поучительно взглянуть.

Командир батареи повернулся к комиссару, видно, посоветоваться. Потом сказал:

— Кто хочет посмотреть на огневую позицию врага, пусть пристроится к комиссару, он поведет туда. Возьмите с собой командира огневого взвода.

Прискакав на огневую позицию вражеской батареи, перед моими глазами впервые предстала страшная картина. Два разбитых орудия имели лишь по одному колесу. По-видимому, было прямое попадание в снарядный ящик, валялись раскиданные телефонные аппараты и катушки кабеля. Все вокруг изрыто снарядами.

Да, здорово поработали наши артиллеристы!

Наблюдательный пункт нашего командира располагался справа от дороги на склоне балки, поблизости от вражеской огневой позиции. Батарея врангелевцев была видна как на ладони. На той же возвышенности, на расстоянии около километра от НП нашего командира, находился наблюдательный пункт белых. Оба командира имели превосходную возможность наблюдать за результатами стрельбы. Победителями из этой дуэли вышли мы, хотя враг выставил против двух наших орудий четыре своих.

Вернулись в Асканию-Нова под вечер. Начались обычные солдатские заботы: накормить боевых коней, почистить оружие и самим тоже что-нибудь перекусить. Но вместе с тем нас по-прежнему тревожила судьба взвода Лознера. О нем мы все еще ничего не знали.

Радость победы оказалась недолгой: со следующего утра мы опять стали отходить. На этот раз отступление проходило более организованно. За каждое село, за каждую высоту велись упорные бои. Такие села, как Агайман, Серогозы, Малая Белозерка, Михайловка и другие, по нескольку раз переходили из рук в руки. На какое-то время фронт стабилизировался на участке, где действовала наша батарея — между селами Янчек-рак и Васильевкой. Они находились в 35—45 километрах к югу от Александровска (ныне Запорожье), почти у железной дороги. Военные действия происходили левее ее, а правее простиралось заболоченное пространство, так называемые плавни.

Наша батарея чаще всего поддерживала 9-й стрелковый полк 3-й Казанской дивизии. Бои шли с переменным успехом. Обычно Янчекрак находился в наших руках, а Васильевка — у врангелевцев. Не раз мы вытесняли врага, кроме Васильевки, еще из Чукрака, Михайловки и других сел. Но иногда и нам приходилось отходить до Александровска.

Много неприятностей доставлял вражеский бронепоезд. Наш бронепоезд не пропускал его к нам в тыл, но все же приходилось все время быть начеку. Нередко мы помогали своему бронепоезду и затрудняли действия вражеского. Еще нам докучал вражеский аэростат, или, как называли его бойцы, «колбаса». Оттуда, сверху противник мог эффективно корректировать огонь своей артиллерии. Мы пытались его сбить. Стреляли шрапнелью по гондоле, потом гранатами, но успеха так и не добились.

У артиллеристов бельмом на глазу была и мельница на окраине Васильевки. Враг приспособил ее для наблюдения и корректировки огня. Поэтому наш командир иногда по утрам стал по ней стрелять. Остряки подтрунивали:

— Поторапливайтесь с завтраком. Скоро раздастся команда: «По кумполу!»

Дело в том, что от мельницы сохранился только круглый каменный остов с куполообразной крышей.

События одного дня стали поворотными в моей судьбе артиллериста. Уже с раннего утра создалась какая-то тревожная атмосфера. Сновали ординарцы, с неприятельской стороны доносилось конское ржание, в небо взлетали одиночные ракеты. Но когда рассвело, ничего особенного никто не заметил.

На рассвете до того похолодало, что мы решили развести небольшой костер. Едва успели разжечь ворох сена и соломы, как летевший с чудовищным воем вражеский снаряд разорвался в нескольких десятках метров правее нашего наблюдательного пункта. По приказу командира батареи мы быстро заняли свои места. Я в то время уже был старшим наблюдателем, которого называли правой рукой командира батареи. На НП его обязанность состояла в том, чтобы не спускать глаз с противника, выявлять в его расположении объекты для обстрела и, следя за стрельбой, помогать командиру в наблюдении. Я сразу побежал в окоп и занял место рядом с командиром батареи, который уже отдавал команды. После второго выстрела комбатр вдруг пошатнулся и упал на дно окопа рядом с телефонистом. Я сразу же спросил, что случилось. Вместо ответа он крикнул:

— Продолжать огонь, пулеметное гнездо правее мельницы с двумя крыльями 0-30!

Такая команда прозвучала для меня неожиданно. Собрался с духом и занял опять свое место.

— Видел последний разрыв? — спросил командир.

— Видел, на линии дома с белой трубой.

— Сколько от цели?

Я вытянул правую руку вперед, загнул пальцы верх и, зажмурив затем левый глаз, увидел, что между целью и местом разрыва помещаются два пальца.

— Товарищ командир батареи! Снаряд разорвался от пулемета вправо 0-50!

— Коэффициент 0,6, выводи снаряд на линию наблюдения!

Я знал, вернее, видел, как это делал комбатр. 50 умножил на 0,6 и получился результат.

— Левее 0-30, огонь! — скомандовал я.

Раздался выстрел. Вытянул опять руку вперед и стал ждать разрыва снаряда.

— Измеряй теперь спичечным коробком. Следующие снаряды лягут ближе к цели и для стрельбы нужна большая точность, — наставлял командир батареи.

Взглянул на разведчика Ваню Иванова, который находился поблизости. Заметив мой вопросительный взгляд, он тотчас же подошел со спичечным коробком в руках. Протянул его на ладони и сказал:

— Гляди, Карлуша, этот край поуже 0-30, следующий 0-60 и самый широкий — 0-90.

— Что вы там шепчетесь? Почему нет огня? — сердился раненый командир батареи.

— Последний снаряд разорвался на линии наблюдения, но немного по эту сторону, — доложил я.

— Тогда хорошо, значит коэффициент правильный. Теперь добавь десять делений прицела и возьми левее 0-16.

— Десять целений прицела будет много, товарищ командир батареи, — осмелился возразить я. — Надо только немножко прибавить. И левее не стоит, так как сейчас снаряд разорвался на одной линии с пулеметом.

— В артиллерии не существует никакого «немножко», есть только «плюс» или «минус».
А левее надо взять потому, что когда прибавишь прицел, то снаряд отклонится вправо от линии наблюдения. Мы же со своим НП правее и впереди батареи.

Как усердно ни наблюдал я за комбатром во время стрельбы, но этой тонкости не уловил!

Между тем Ваня Иванов нарисовал на листе бумаги очень крупно места расположения наблюдательного пункта батареи и цели. Жирная черта обозначала линию наблюдения. Я наглядно увидел, куда снаряд отклонится если добавить прицел и не взять левее. Ясно!

— Левее 0-16, прицел восемь — ноль, огонь!

Опять вытянул вперед руку, теперь уже со спичечным коробком, и стал ждать разрыва.

— Рано, рука устанет, ведь выстрела же еще не было, — наставлял Ваня Иванов.

Через несколько минут раздался голос телефониста:

— Выстрел!

— Теперь приготовься, — произнес Ваня.

— Вправо пять плюс, — передал я результаты наблюдения.

— Что ты теперь должен делать? — спросил комбатр.

— Уменьшу прицел, разделю пополам широкую вилку.

— Верно. А что еще?

Взглянул на Ванину схему и сразу понял: теперь надо взять правее. Сообщил о своем решении командиру батареи.

— Молодец! Сам сообразил или Иванов подсказал?

Ваня промолчал.

— Теперь смотри, предыдущий снаряд был вправо пять. Как быть?

— Понятно, товарищ командир батареи.

— Командуй! Телефонист, не передавать.

— Правее 0-05, прицел семь-пять, два снаряда беглый огонь.

— Телефонист, передать! — приказал командир батареи.

— Верно, плюс, вправо два, верно, — передавал я результаты стрельбы.

— Стреляй дальше!

— Правее 0-03, прицел семь-два, огонь!

Командир батареи кивнул головой и сказал:

— Полагаю, теперь сам справишься и разделаешься с этим пулеметом. Я схожу к фельдшеру.

Уяснив, как в зависимости от изменения прицела надо менять и направление, я стрелял до прямого попадания и уничтожил пулемет.

Теперь, когда на огневую позицию была передана команда «Стой!», я смог вытереть пот с лица. Но над головами снова просвистел вражеский снаряд и мгновение спустя раздался взрыв где-то в расположении нашей батареи. В окоп спрыгнул комбатр.

— Где-то близ мельницы наблюдательный пункт противника! Попытайтесь его обнаружить.

Над нами пролетел второй снаряд. Ясно — противник засек нашу батарею во время стрельбы и теперь долбит ее.

Комбатра позвали к телефону. Заняв вновь свое место, он торопливо сообщил:

— Говорил сейчас с командиром пехотного полка. Они обнаружили наблюдательный пункт неприятеля. Взгляните на небольшой холм от мельницы влево 60. Нашли? Еще влево десять и позади холма второй холм, побольше, с чернеющей полосой. Видите? Вот там-то и сидит вражеский наблюдатель. Надо подавить.

Последние слова комбатра были обращены ко мне. Заметив мое колебание, он добавил:

— Действуй, Карл Яанович!

Я взял в руки спичечный коробок и стал измерять угол между местом, где разорвался последний снаряд, и новой целью. Угол был приблизительно 0-90 плюс еще 0-15, итого 1-05. Умножив на коэффициент, я доложил о готовности. Получив разрешение открыть огонь, подал команду.

— По наблюдательному пункту, гранатой, левее 0-60, уровень 30-00, прицел семь—пять, правому орудию один снаряд, огонь!

Командир батареи молча наблюдал за моими действиями. Задание я выполнил, израсходовав 16 снарядов. Многовато! Но ведь это было моим боевым крещением в артиллерии, в которой служил всего несколько месяцев. Будь у меня усы, они встали бы торчком от важности!

Я для того вспомнил об этом так длинно и подробно, чтобы читатель получил хотя бы какое-то представление о примитивных методах стрельбы артиллерии того времени. Кулак, палец, спичечный коробок, мундштук и прочие предметы, находившиеся в кармане и предварительно вымеренные, служили основными измерительными приборами. Коэффициент и угломер вычисляли по результатам стрельбы. Но было немало таких артиллеристов, кто, управляя огнем, даже не умел математически вычислить данные для стрельбы. И все-таки первый снаряд мог значительно отклониться в сторону, зато второй уже наверняка ложился на линии наблюдения.

Так мы воевали против интервентов и белогвардейцев, имевших хорошую боевую подготовку и в изобилии снабженных иностранными империалистами современной военной техникой. К тому же нам толком не во что было одеться, обуться, не говоря о нормальном питании. Случалось и так, что в суматохе боя терялась полевая кухня вместе со всем хозяйственным взводом. Тогда мы не имели ни крошки хлеба, ни щепотки табака.

Когда ночи стали холоднее, приходилось придумывать как хоть немного согреться и отдохнуть. Из снеговых щитов, притащенных с железной дороги, сооружали шалаши и покрывали их прошлогодней травой. В них спали. При отсутствии снеговых щитов мы просто выкапывали яму и в ней жгли бурьян, траву — все, что попадалось под руку. Когда стены ямы достаточно нагревались, мы ложились в нее и отдыхали как кильки в банке. В течение ночи приходилось не раз вставать от холода и снова обогревать «постели».

Населению тоже жилось нелегко. В районе боевых действий села часто переходили из рук в руки, огонь войны много раз проносился над ними. Да и то, что еще уцелело, грабили бандитские шайки. Люди уходили за десятки километров, чтобы раздобыть продукты, но тем не менее они щедро делились с нами своей скудной едой, что им удавалось достать.

У всех нас была единая цель: разгромить врага, завоевать мир, чтобы строить новое социалистическое общество. Во имя этой высокой цели ни одна жертва не казалась тяжелой. Люди жили одной надеждой — поскорее разбить белополяков Пилсудского, покончить с Врангелем!

Желание как можно глубже вникнуть в артиллерийское дело заставляло меня в перерывах между боями отправляться на огневую позицию. Командир батареи разрешал мне это. Командир орудия Ф. Козлов и наводчик Л. Карнаушенко подробно отвечали на все мои вопросы. Вскоре наша трехдюймовая (76 мм) пушка стала для меня гораздо ближе. Даже такие сложные части, как угломер и прицел, приоткрыли мне свои тайны. С орудием я уже так освоился, что чувствовал себя бывалым артиллеристом.

Крым свободен!

Под напором превосходящих сил белых бои подходили все ближе к Александровску. 7 октября наша батарея стала на огневую позицию у понтонного моста в Кичкасе. В нашу задачу входило прикрывать отход войск на правый берег Днепра. Наша дивизия (как все части 13-й армии) оказывала врагу упорное сопротивление. Мы вели огонь по врангелевской пехоте и коннице, пытавшимся выйти к Днепру и захватить места переправы. Все же севернее Александровска кавалерия Врангеля прорвала фронт и вышла к железной дороге, соединяющей город с Синельниково. Этот прорыв поставил под угрозу окружения многие наши части. Поэтому все стремились как можно быстрее достичь моста и переправиться на правый берег Днепра. Из-за отсутствия единого руководства около моста скопилось много людей и техники. Сутолока увеличивалась еще больше при появлении вражеских самолетов. Такое же положение создалось и на подходе к мосту. Каждый стремился первым попасть на него. В этой снующей и шумной толкучке имелось немало орудий и пулеметов. Если бы их сразу расположили на огневых позициях, это значительно изменило бы положение. К счастью, ни один вражеский пулеметчик не добрался до железнодорожной насыпи или какой-либо ближайшей высоты, чтобы оттуда вести свой губительный огонь.

НП нашей батареи находился за железной дорогой на небольшой возвышенности. Когда ехали в сторону своей батареи, то наткнулись на стоявший поезд со снаряжением. В вагонах были боеприпасы и теплая одежда. Поезду преградил дорогу разрушенный кичкасский железнодорожный мост. Чтобы снаряжение не досталось врагу, мы столкнули вагоны с разрушенного моста в Днепр.

Батарея непрерывно обстреливала атаковавшего противника. Так как он бросал вперед главным образом кавалерию, то мы стреляли шрапнелью. Оказавшись на другом берегу реки, артиллерия наносила врагу удар за ударом. Один лихой командир батареи залез со своим НП на уцелевшую часть кичкасского моста и управлял оттуда огнем. Только через полвека я установил, что это был эстонец Артур Ломбак, командовавший батареей в 46-й дивизии.

Наконец на мосту восстановили порядок и дисциплину, и воинские части стали организованно проходить через него. До позднего вечера мы держали под обстрелом железнодорожную насыпь. Пришел и наш черед переправляться через мост. С другого берега мы вновь начали обстреливать противника, чтобы обеспечить переправу последних наших частей.

Врагу удалось занять Александровск, Хортицу и ряд других населенных пунктов. Тем самым у него появился плацдарм на правом берегу Днепра. Но его отчаянные попытки захватить каховский плацдарм успеха не имели. Героическая оборона Каховки сыграла существенную роль в окончательном разгроме войск Врангеля.

В 30—40 километрах от Днепра советские войска остановили врангелевцев. Используя глубокие овраги и балки, они попытались выйти кое-где в тыл нашим войскам и окружить их. Но все их попытки были сорваны героическими действиями Красной Армии.

Однажды начальник артиллерии дивизии Чернов остановил в районе села Томаковка нашу батарею, двигавшуюся вместе с другими частями, приказав немедленно развернуть ее и «разнести» неприятельскую кавалерию, которая хочет отрезать нашу колонну. Он соскочил с коня и указал батарее направление. Надо заметить, что тогда наша батарея была уже снова в полном составе. Пропавший второй взвод, которым командовал Лознер, какой-то командир присоединил к своей части, и только вмешательство высшего командования помогло взводу вернуться обратно к нам.

Мы быстро сняли пушки с передков. Чернов сам встал за первое орудие и начал стрелять по вражеской кавалерии. Батарея действовала дружно, посылая на врага снаряд за снарядом. То тут, то там заговорили пушки других батарей. Лавина белогвардейской конницы отклонилась вправо, пытаясь ускользнуть из огненного ада. Тщетно! Ей некуда было деваться. Некоторое время она металась из стороны в сторону, наконец бросилась врассыпную и, понеся большие потери, повернула восвояси. Поговаривали, что это была одна из дивизий конного корпуса Кутепова.

Решительность и инициатива Чернова помогли нам избежать больших неприятностей, которые могли произойти, если бы врагу удалось осуществить свой план.

Несколько слов об этом толковом и смелом командире. Чернов, сорокалетний бородач небольшого роста, обычно передвигался на двуколке, за которой бежал рысцой вороной конь с кокетливой белой отметиной на лбу. Воевал Чернов вместе с женой. Зачастую случалось, что когда кто-либо из командиров звонил в штаб начальника артиллерии дивизии, то отвечала его жена. Она была компетентна во всех вопросах, могла дать обстоятельные сведения о противнике и при необходимости даже отругать от имени своего мужа.

Ликвидировав угрозу окружения, наша дивизия со своими соседями остановила продвижение врага. Наступила некоторая передышка в боях. Стояла вторая половина октября. Становилось холоднее, особенно по ночам. В те дни нас посетил какой-то комиссар из вышестоящего штаба. Он сообщил собравшимся бойцам хорошие новости. Они примерно звучали так:

— Товарищ Ленин назначил командующим нашим Южным фронтом Михаила Васильевича Фрунзе. Он руководил разгромом войск Колчака и теперь имеет приказ разбить наголову барона Врангеля, последнего ставленника империалистов в нашей Советской стране. Скоро начнем наступление, чтобы очистить Родину от врагов. Ожидается Конная армия Буденного. Наш фронт сейчас главный. Вся Советская Россия смотрит на нас с надеждой. Народ наш устал, измотан, голоден и потому нужно быстрее покончить с Врангелем, чтобы каждый смог поехать домой восстанавливать разрушенное хозяйство и спокойно трудиться. Скоро наступит зима. Кому охота опять прозябать целую зиму в окопах? Довольно, товарищи! Вперед на Крым!

Из всего следовало, что предстоят большие события. Нашего командира и комиссара часто вызывали в штаб. Подвезли боеприпасы. По дорогам вереницей тянулись новые части. Прибыло много курсантов и комсомольцев. Проводились совещания комсостава и партийные собрания. Мы получили подробный обзор положения на фронте и боевые задачи на ближайшее время.

Наша батарея все чаще меняла позиции. В конце октября мы прибыли в район Никополя, где находилось много кавалерии. Как выяснилось впоследствии, здесь вела подготовку к наступлению 2-я Конная армия. День ото дня все ощутимее чувствовалось, что готовится сильный удар по врагу. Особенно большую радость в эти дни доставило сообщение о прибытии 1-й Конной армии Буденного. Рассказы о легендарных подвигах буденновцев на польском фронте передавались из уст в уста и еще сильнее укрепляли уверенность в окончательной победе. Говорили, что войскам Врангеля никогда больше Крыма не видать — наши кавалеристы перережут им путь отступления у перешейка.

Наконец пробил долгожданный час. Все пришло в движение. Это была словно буря, сметавшая все на своем пути. Вражеский фронт трещал по всем швам и врангелевцы беспорядочно откатывались обратно на юг. Поэтому нашей батарее не довелось толком пострелять. Преследуя врага, мы проходили по 25—30 километров в сутки. Вновь отбили у врага уже знакомые села. Снова нас приветствовали жители Большой Белозерки, Серогоз, Ивановки, Агаймана и других населенных пунктов. В канун третьей годовщины Великой Октябрьской социалистической революции мы заняли позиции уже у Чонгарского моста, точнее, против того места, где он когда-то стоял.

Началась подготовка к прорыву чонгарских укреплений белых. Дни стали заметно холоднее. Временами доходило до 15 градусов ниже нуля. Как бы сейчас пригодилось снаряжение, которое пришлось тогда столкнуть с разрушенного кичкасского моста в Днепр! Согреться негде и нечем — поблизости ни жилья, ни леса. Даже пресной воды не было.

Так наступила третья годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Праздник пришел с воодушевляющей радостной вестью. Поздно вечером 7 ноября наша 6-я армия, которой командовал Август Корк, начала штурм сильно укрепленного Перекопского перешейка. Группа войск армии под руководством командира 15-й дивизии Иоханнеса Раудметса перешла вброд Сиваш во время отлива и внезапно для врага вышла к нему в тыл на Литовском полуострове. Завязался яростный бой. Но уже донесся шум битвы и со стороны укреплений Турецкого вала. Там пошла в атаку вместе с другими частями 51-я дивизия под командованием В. Блюхера.

Перекопский вал, возведенный французскими военными инженерами по последнему слову фортификационной науки, не выдержал ударов наших войск. Врага стали теснить в Крым.

Прорыв чонгарских укреплений входил в боевую задачу 30-й дивизии 4-й армии. Наша батарея должна была поддерживать части этой дивизии. Очень трудно оказалось восстановить мост. Лес приходилось доставлять за десятки километров. Саперы и их помощники работали по грудь в холодной воде, к тому же под непрерывным огнем белых. Когда мост возвели, на него стали падать вражеские снаряды — надо было снова лезть в воду и восстанавливать разрушенное. Врангелевцы подвезли по железной дороге тяжелое орудие и установили его на платформе для обороны железнодорожного моста и для борьбы с нашими бронепоездами. Это орудие они использовали и для того, чтобы мешать нашим мостостроительным работам. Как только мост приводили в порядок, враг начинал стрелять по нему. Поэтому нам приходилось несколько раз чинить его.

Наши войска пошли в наступление ночью 11 ноября. Завязался жестокий бой, в ходе которого удалось создать небольшой плацдарм на противоположном берегу пролива. Туда сразу же переправили и одно наше орудие для поддержки пехоты. В то время, как пехотинцы преодолевали одно проволочное заграждение за другим и теснили врага, вся наша батарея переправилась на другой берег.

Врангелевцев выбили с позиций. Их огромная пушка, еще не так давно причинявшая нам столько неприятностей, стояла в полном порядке на огневой позиции. Удар наших войск был столь внезапным, стремительным и мощным, что противник не смог увезти свое тяжелое орудие или хотя бы испортить его. Поскольку и снаряды лежали тут же, наши ребята развернули орудие и под руководством одного артиллериста, знакомого с крепостной артиллерией, открыли стрельбу по врагу.

Наши войска продолжали преследовать отступавших врангелевцев в направлении Джанкоя. На рассвете я получил приказание найти старшину батареи и указать ему место, куда направить кухню. Я, разумеется, не мог не побывать на месте прорыва. Зрелище было ужасным. Я скакал точно по громадному кладбищу. В окопах валялось множество трупов вражеских солдат. Очевидно, командование белых бросало в первую траншею цепь за цепью — там все они и остались. В некоторых местах со дна окопов доносились стоны: раненые не могли выбраться из-под груды мертвых тел. У проволочных заграждений земля тоже была густо устлана трупами.

По дороге к берегу мне встретились санитарные взводы, подбиравшие раненых. А через мост в Крым шли все новые и новые наши части.

Выполнив приказ, я поскакал назад. Наши бойцы стремительно продвигались вперед. Только на подступах к Джанкою нашей батарее пришлось преодолеть сопротивление небольших групп врангелевцев. Когда до Джанкоя оставалось десять километров, меня послали с донесением в штаб артиллерии дивизии. К моему возвращению батарея находилась уже в Джанкое.

Стало темнеть. Разыскивая своих разведчиков, я попал в какой-то большой двор. Кто-то высунулся из окна дома и закричал:

— Карлуша, живо! Мы тебя давно дожидаемся. Расседлывай коня. Праздничный стол ждет!

Вышел хозяин дома и взялся сам убирать моего коня. А мы со Степаном Чернооком поднялись на второй этаж. Я онемел от изумления: в центре просторной комнаты красовался богато накрытый стол! Расселись. Нас — восемь батарейцев и столько же членов хозяйской семьи. Хозяин наполнил бокалы и пригласил отдать честь питью и кушанью. Мы уплетали все так, что за ушами трещало. Когда нас потом уложили на мягкие постели, мы решили наверстать и многие бессонные ночи.

К сожалению, мне отоспаться не удалось. Через два часа дежурный растолкал меня:

— Вставай, Карлуша! Взводный приказал тебе через полчаса быть у командира стрелкового полка для связи. Полк скоро выступает.

Кое-как оделся. Полусонным прискакал в штаб полка. В три часа ночи мы двинулись в. путь.

Командиру полка с сопровождавшими, в число которых теперь входил и я, не удалось догнать вышедшие ранее взводы разведки. Разведчики, как и противник, шли в очень высоком темпе. Мы повстречали группу пленных человек в пятьдесят. Наш отряд остановился. Командир полка и. комиссар опросили пленных, и их повели дальше. Вдруг комиссар, обращаясь к пленным, крикнул:

— Стой! У кого есть табак и папиросы — выкладывай!
У пленных их оказалось достаточно. Только теперь для наших бойцов приобрел реальное значение лозунг, часто звучавший по адресу врангелевцев: «Даешь Крым с табаком!» Наши табакуры с невероятной быстротой повыбрасывали из своих кисетов разную дрянь, которая до сих пор заменяла курево, и набили их настоящим легким табаком фабрики «Стамболи». Вот где был поистине праздник для курильщиков!

После отправки пленных командир полка повернул в село, расположенное в нескольких сотнях метров от дороги. На краю села он скомандовал:

— Полчаса на завтрак, сбор тут же!

Я со своим спутником, разведчиком стрелкового полка, выбрал зажиточный на вид дом, с крытой железом крышей. Хозяйка только что вынула из печи белые караваи.

— Доброе утро, хозяйка! — произнесли мы, проглатывая слюну от свежего хлебного аромата.

— Доброе утро, сыночки! Куда так рано путь держите?

— Гонимся за беляками, но никак не поймаем.

— Поймали б уж поскорее! Все на свете позабирали.

— Вам, бабуля, видать, все нипочем, белый хлеб вон печете.

— Мука, голубчики, была у нас под землей схоронена. Третьего дня, как увидали, что белые уходят, — достали. Да что ж вы стоите? Садитесь к столу, отведайте свежего хлебца, я и молока сейчас принесу. Садитесь!

Поблагодарили хозяйку. Второй раз ей упрашивать нас не пришлось. Я и сейчас еще с умилением вспоминаю, как вкусен он был — теплый, душистый белый хлеб и холодное молоко!

Встали, еще раз поблагодарив, из-за стола. От предложенных денег хозяйка отказалась наотрез. Однако несколько кусочков сахара взяла охотно.

— Будете еще в наших краях, заходите смело, — сказала она на прощанье.

Советские войска продолжали преследование белых. В ночь на 14 ноября наша батарея остановилась в одном из сел и осталась здесь на ночевку. Вчетвером мы устроились в маленькой теплой комнате. Хозяйка угостила нас ужином.

Когда проснулся, кругом стояла тишина. Никого не видно. Только в углу лежало мое седло.

Хозяйка приоткрыла дверь:

— Наконец-то проснулись.

— Куда все пропали?

— Они в два часа ночи уехали.

— Почему меня не разбудили?

— Вас, милок, будили несколько человек разом, и даже на ноги ставили, а вы валились как сноп и не проснулись. Вам письмо оставили. Там, должно быть, сказано, куда ехать. Сказали, что будут двигаться вдоль железной дороги на Феодосию.

— Спасибо, хозяйка! До свидания!

Торопливо одевшись, поскакал вдоль железной дороги. Через четыре часа догнал батарею уже на огневой позиции.

Чем ближе мы подходили к Феодосии и морю, тем упорнее становилось сопротивление врага. Врангель пытался выиграть время, чтобы эвакуировать морем остатки своих войск. Но ничего не могло сдержать натиска наших войск. 15 ноября они освободили Феодосию и Севастополь, на следующий день — Керчь.

Крым был свободен!

Совместная агрессия мирового империализма и внутренних контрреволюционных сил против молодой Страны Советов завершилась крахом.
От Илья Вершинин
К Илья Вершинин (06.12.2004 23:39:56)
Дата 15.12.2004 20:17:51

Вопрос к участникам форума: продолжать публиковать материал или нет?

ПРедставляет ли это интерес для участников?
От Евгений Дриг
К Илья Вершинин (15.12.2004 20:17:51)
Дата 15.12.2004 20:19:00

Когда, наконец, начало войны будет? :) (-)
От Илья Вершинин
К Евгений Дриг (15.12.2004 20:19:00)
Дата 15.12.2004 20:24:14

Титул оригинала

Титул оригинала:

Karl Aru
Suurtükväe-kindralmajor
SUURTÜKVÄLASENA SÕJATANDRIL
Kirjastus „Eesti Raamat“
Tallinn, 1967.

Перевод с эстонского Н. Михайловой
1977 г.
От Илья Вершинин
К Илья Вершинин (15.12.2004 20:24:14)
Дата 15.12.2004 20:28:38

Глава 4. В нашу жизнь снова вторглась война

В НАШУ ЖИЗНЬ СНОВА ВТОРГЛАСЬ ВОЙНА

Среди земляков

Уходят в прошлое события, которые еще вчера заполняли жизнь. На их место приходят новые дела и заботы. Но есть даты, оставляющие глубокие следы в памяти, Их невозможно забыть. Они всегда напоминают о себе. К таким датам относится 22 июня 1941 года — день вероломного нападения на нашу Родину фашистской Германии.

... Концерт закончился поздно. Но никто не торопился домой. Дни стояли жаркие, изнуряющие. Вечер выдался красивым и прохладным. Я гулял в живописном краснодарском парке. Дома тоже еще долго сидел у открытого окна, вдыхая свежий воздух, любуясь природой и южным небом. Оно здесь более звездное и темное, чем в Прибалтике.

В голове теснились мысли. Завтра выходной день, воинские части должны участвовать в спортивных состязаниях. Как-то наши себя покажут?

Утром, по пути к спортплощадке на берегу Кубани, мне встретился командир первой батареи А. Шапошников и попросил помочь ему выбрать в магазине радиоприемник. Подыскали подходящий. Вдруг услышали по радио речь Молотова. Война! В 4.00 фашистская Германия предательски напала на нашу Родину. Мурманск, Орша, Могилев, Смоленск, Киев, Одесса, Севастополь и многие другие советские города уже пострадали от налетов фашистской авиации.

В училище организовали митинги. Все ораторы — командиры и курсанты — выразили глубокое возмущение вероломным нападением фашистских войск, поклялись не щадя жизни защищать свободу и независимость Родины.

Через несколько часов части гарнизона заняли боевые позиции. Параллельно с учебой началась оборона Краснодара от налетов фашистской авиации. В то же время приходилось обезвреживать немало всяких шпионов и диверсантов, засылаемых врагом по воздуху.

На спортплощадке у Кубани шла как раз напряженная учеба, когда ко мне подошел начальник училища генерал-майор артиллерии Степанов. Он отозвал меня в сторону и спросил:

— Ты эстонец, а по-эстонски еще говорить не разучился?

— Давно не приходилось разговаривать с земляками. Но с языком впросак не попаду.

Генерал еще немного поговорил и ушел.

Приближался Первомай 1942 года. К этому времени я обещал принятый недавно первый дивизион, где не ладилось с учебой и дисциплиной, вывести в число лучших. Дел было невпроворот, так что я забыл о несколько странном вопросе начальника.

Однажды утром, подойдя к зданию училища, услышал позади себя гудок автомобиля. Обернувшись, увидел приближавшуюся автомашину начальника училища. Остановился в ожидании. Автомобиль подъехал к входу и генерал Степанов вышел. Пожимая одной рукой мою руку, он другой сунул мне в ладонь телеграмму. Я прочел ее и поднял вопросительный взгляд на генерала. Тот взял меня под руку:

— Это еще не все. Идем в кабинет. Я уже две телеграммы сунул под сукно, но после этой, последней, где требуют немедленно сообщить о выезде, уже ничего не поделаешь. Тебе придется ехать. А куда — решай сам.

В кабинете он показал еще две телеграммы. Их содержание удивило меня.

— Итак, куда едешь? — спросил генерал. — В Куйбышев или Свердловск?

— Если возможно, то в Москву.

— Через два часа будь готов. Адъютант заедет за тобой и отвезет на аэродром. В полдень вылетает самолет на Москву- А теперь иди и передай командование дивизионом своему заместителю. На это тебе десять минут. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал!

— Благодарю за отличную работу по подготовке командиров! Желаю удачи в дальнейшей службе! В случае, если придется бить гитлеровцев, уничтожай их беспощадно и побольше. Еще раз много успехов и здоровья!

Он обнял меня, троекратно расцеловал по русскому обычаю и крепко пожал руку.

Я поблагодарил и заверил, что буду бить врага всеми силами души и оружия.

— Где бы ни был, — крикнул мне вслед генерал, — пиши!

Будучи на фронте, мы обменялись многими письмами.

Перед строем личного состава я сдал командование дивизионом и поблагодарил курсантов. Они, хотя и доставляли мне много тревог и хлопот, но теперь, в час расставания, поневоле защипало глаза от соленой слезы.

Аэродром. Взлет. Внизу видны поля, леса, населенные пункты. Чем дальше на север, тем больше снеговых пятен на поверхности земли. Вблизи Москвы самолет попал в туман и когда в четыре часа дня приземлились, наступала уже темнота.

Столица выглядела сурово и воинственно. На улицах виднелись противотанковые препятствия и рвы. Из щелей окон, забаррикадированных мешками с песком, во многих домах на окраине высунулись стволы пулеметов и орудий. Всюду затемненные окна. Людей двигалось мало, да и те в основном были военными.

В управлении кадров артиллерии завязалась дружеская беседа. Расспросив о житье-бытье в Краснодаре, о здоровье и настроении, начальник управления перевел речь на служебные дела:

— Уже несколько недель назад мы отправили приказ о назначении вас с повышением в одно из новых училищ.

— Генерал Степанов показал его мне лишь за пару часов до моего отъезда.

— Знаем. Он не хотел вас отпускать. А теперь получен приказ всех командиров-эстонцев направлять в Свердловск в Уральский военный округ для формирования национальных частей.

— Приказ есть приказ!

— Сегодня уже поздно. Идите в гостиницу и отдохните. Завтра утром придете за документами, а во второй половине дня — в путь. Направьте, пожалуйста, дежурного ко мне, я дам ему соответствующие распоряжения.

Минут через двадцать я шел к площади Коммуны, где находилась гостиница. Опять видел зенитные батареи и качавшиеся на тросах аэростаты.

Едва я получил в гостинице ключи от номера, как объявили воздушную тревогу, Решил, что проскользну в свой номер. Не вышло!

Девушки из ПВО преградили дорогу и заставили спуститься в убежище. Так и не удалось как следует отдохнуть.

На другой день к вечеру я отправился в путь. Впереди ждала встреча с земляками.

Я не мало слышал о ленинградской блокаде, но полного представления все же не имел. Картина, которую я увидел на вокзале в Ярославле, навсегда запечатлелась в памяти. На вокзал прибыл поезд с эвакуированными из Ленинграда. Крайне истощенные, с мертвенно бледными лицами люди, пошатываясь, брели за горячей водой. Некоторые из них падали по дороге, и только с помощью товарищей могли подняться. Но кое-где у вагонов лежали те, кому уже не суждено было подняться ...

Наш поезд покатил дальше. На станциях стояли эшелоны с оборудованием эвакуированных заводов. Навстречу мчались поезда с военной техникой. Всюду висели лозунги с призывами отдать все силы для разгрома фашистских захватчиков.

Настроение несколько поднялось, когда проезжали Киров. Здесь, в бывшей Вятке, я, зеленый гонец, начинал свою службу в армии!

Когда утром проснулся, с обеих сторон подступили Уральские горы. В глубоких лощинах и на северных склонах еще лежал снег. Вспомнилось, что я пересекаю границу Европы и Азии в третий раз: первый раз это было в гражданскую войну, второй — в мирное время. Почему-то тогда мне этот горный массив показался светлее по сравнению с его теперешним мрачным видом.

Поздно вечером поезд прибыл в Свердловск. В штабе Уральского военного округа оперативный дежурный оставил мои бумаги у себя и дал направление в гостиницу. Наутро я должен был явиться к начальнику отдела кадров артиллерии.

Утром выяснилось, что я назначен командующим артиллерией Эстонской стрелковой дивизии. Поблагодарил за доверие, но обратил внимание начальника отдела кадров на то, что подобное назначение оставит в моем продвижении по службе не пройденной такую важную ступень, как командование артиллерийским полком.

— Этот вопрос, — сказал начальник, — вам придется поднять самому перед командующим артиллерией округа, когда будете у него.

На столе зазвонил телефон, и я был приглашен к командующему артиллерией Уральского военного округа генерал-майору Одинцову. Одинцов? Знакомая фамилия. А если это мой сокурсник по Артиллерийской академии?

Но нет. Генерал выглядел гораздо старше и седым. После военных формальностей он подал мне руку и предложил садиться. Немного побеседовав на общие темы, он сказал:

— Возьмите, пожалуйста, блокнот и запишите некоторые вопросы. Прежде всего запомните, что вы идете в национальную часть, где состав офицеров, а также рядовых очень пестр по своему образованию, военному опыту и образу мыслей. Предстоит много работы. Большая нехватка учебных пособий, учебного оружия нет вовсе. Сразу же надо приступить к изготовлению деревянных ружей, гранат, даже малокалиберных пушек, достать для боевых стрельб макеты и другие пособия. Все понятно, вопросы есть?

— Есть два вопроса, вернее, просьбы.

— Пожалуйста.

— Товарищ генерал, прошу назначить меня не командующим артиллерией дивизии, а командиром артиллерийского полка.

Генерал встал из-за стола и назидательно произнес:

— Это что — возражение моему приказу? Вы не в курсе обстановки. Окончили академию и хотите стать командиром полка, а артиллерией дивизии пусть командует капитан с меньшим опытом и образованием?

— Что касается опыта, то я еще не командовал полком.

— Вы были в военном училище командиром дивизиона. Эта должность равнозначна должности командира артиллерийского полка.

— Только в отношении категории и оклада, а административные и хозяйственные вопросы совершенно иные, — осмелился добавить я.

— Эти вопросы решают помощники и заместители; важна боевая выучка. Что еще?

— Разрешите, товарищ генерал, добавить еще несколько слов. Я изложил свою просьбу с вашего разрешения, а вовсе не думаю поступить вопреки вашему приказу. Я — солдат и пойду туда, куда меня направят партия и правительство.

— Хорошо! Вторая просьба?

— Товарищ генерал, я узнал, что в районе Долматово живет моя тетка. В 1918 году мы вместе эвакуировались из Эстонии. Нельзя ли ее навестить до того, как явиться к месту службы? Больше двадцати лет не виделись.

— Двух дней хватит?

— Как прикажете, товарищ генерал!

Генерал нажал кнопку — вошел начальник отдела кадров. Указав на меня, генерал распорядился:

— На три месяца назначить командиром 779-го артиллерийского полка. Хочет ознакомиться с хозяйственными вопросами. Кроме того, дайте ему шесть суток для розыска родственников.

Когда начальник отдела кадров ушел, генерал пожелал мне успехов и попросил обождать, пока он позвонит и спросит, когда меня можно будет представить представителям ЦК КПЭ и Совнаркома Эстонской ССР, находившимся при Военном совете Уральского военного округа.

Минут через двадцать я уже предстал перед А. Веймером и А. Крессом. Они познакомили меня с ходом формирования 249-й Эстонской стрелковой дивизии, с созданием национальных частей и, в общих чертах, со всей обстановкой. Расставаясь, пожелали мне всего хорошего.

Поезд на Долматово отправлялся вечером. В пункт назначения я прибыл рано утром. Я знал, что тетя живет в колхозе имени Пушкина, но как туда добраться? Зашагал наугад — авось, встречу кого-нибудь, кто укажет дорогу. Меня нагнал человек в матросских клешах и черном бушлате. Я заговорил с ним. Оказалось, что и он направляется в тот же колхоз!

У первых домов Долматово встретили женщину. Она сказала, что до колхоза добрых двадцать пять километров, а здесь, в одном из домов, обычно останавливаются колхозники.

— Загляните туда, быть может что-нибудь и выясните.

В доме, который нам указали, нас встретила приветливая хозяйка.

— Да, из тех краев частенько у нас кто-нибудь останавливается, — пояснила она, — но сегодня, к сожалению, никого нет. Я все же сбегаю к сестре: колхозники иногда там тоже бывают.

Хозяйка вскоре вернулась.

— И там никого нет. Только девушка, что почту носит. Она зайдет сюда, может быть у нее разузнаете о ваших родственниках и знакомых.

Так оно и получилось. Моряк получил исчерпывающий ответ:

— Ваш отец писарем в ceльcoвeтe Я его хорошо знаю.

Моя тетя тоже живет там, возле самого колхозного клуба. Дочь ее якобы заведует клубом и одновременно работает в библиотеке.

— Когда вы их последний раз видели? — озабоченно спросил я. — Вдруг их там уже нет.

— Вчера только, перед тем, как приехать сюда, видела дочь!

— Чудесно!

Девушка сказала, что еще задержится в Долматово, но проводила до дороги, ведущей в колхоз.

Повернув назад, она весело крикнула:

— Я скоро догоню вас, я быстро.

Ей удалось нас догнать не так скоро. Только, когда мы возле самой деревни провалились сквозь весенний лед в реку, она дала о себе знать звонким смехом. Девушка с бугорка видела наше злоключение. Она показала моряку сельсовет, а мне — правление колхоза.

— Да, — сказали в конторе колхоза, — Юрманы жили здесь, но уже больше месяца как переехали в Долматово. Дочь не то первый, не то второй секретарь райкома. А что их здесь нет — это точно.

Ну что ты скажешь! Как же девушка-почтальон могла ошибиться! Посоветовали сходить к председателю колхоза — может быть она поможет добраться обратно.

Председатель выслушала мою историю и пообещала утром дать лошадь.

Отъезд немного задержался, так как в колхоз прибыла комиссия отбирать лошадей для армии. Наконец мы сели в сани и кучер, миловидная девушка, стала понукать лошадь. Погода стояла прекрасная, лошадь шла мелкой рысцой. Но через некоторое время я почувствовал, что девушка постепенно придвигалась все ближе и, наконец, прислонилась ко мне плечом и бедром. Черт знает, подумал я, возможно в этих краях принято, что инициатива принадлежит женщине. Бот ведь и председатель колхоза тоже женщина!

Девушка старалась словно бы отодвинуться от меня и как-то беспомощно проговорила:

— Лошадь отчего-то вся взмокла. Хотя воз и не тяжелый. Надо бы немножко отдохнуть.

Елки зеленые, подумал я, зарулила прямехонько в лес! Мало того, даже свернула немного в сторону от дороги за деревья. Затем спрыгнула с саней и дала сено лошади.

Я тоже слез. Что это? С моей стороны сани почти касались земли. Присел посмотреть и подозвал девушку. Вдвоем мы установили, что полоз с моей стороны загнулся внутрь.

— То-то я чувствовала, — воскликнула девушка, — будто меня кто-то все время тащит в вашу сторону!

Вот, оказывается, где собака зарыта! А я ведь чего только не подумал!

Чертовская история. Что теперь делать?

— А до Долматово еще далеко?

— Километров восемь. Но скоро, через три километра, будет деревня. Там моя тетя живет — возьмем новые сани и поедем дальше.

С трудом, кое-как дотянули эти три километра. Договорились, что оставшийся путь я пройду пешком, а пусть девушка останется ночевать у тетки. День уже клонился к вечеру.

Для военного пять километров пустяк. У первого встречного долматовца я узнал, где находится районный комитет партии. Там же по соседству должна жить моя тетя. Когда я входил в ворота, в голове мелькали всевозможные мысли, которые, как правило, появляются, когда предстоит встреча с родственниками после долгой разлуки. Узнаю ли я их? Помнят ли они меня?

Дверь открыла седовласая женщина. Спрашиваю:

— Здесь живут Юрманы?

— Да! Проходите, пожалуйста.

В комнате слева находилась большая русская печь, справа — объемистый ящик, напоминающий эстонский сундук. В простенке между окнами какая-то женщина заводила стенные часы, стоя на табурете. Седая женщина отступила на несколько шагов в глубь комнаты, все время пристально вглядываясь в меня.

— Нельзя ли увидеть Анну Юрман? — задал я новый вопрос, глядя на дверь в другую комнату.

Ответ был неожиданным:

— Я и есть...

— Тетя! — наконец узнал я.

— Боже мой! Карла! — воскликнула она, начала всхлипывать и заключила меня в свои объятия.

Когда мы немного пришли в себя, тетя повернулась к стоявшей на табурете женщине, наблюдавшей все это в замешательстве, и сказала дрожащим от волнения голосом:

— Карин, это же Карла, нукиский Карла!

Спустившаяся с табурета молодая женщина оказалась теткиной дочкой — той маленькой беспечной светловолосой девочкой, какой я ее помнил. Но сама она меня почти не помнила — знала больше со слов матери.

Так я вновь очутился в семье, где более двадцати лет назад научился открытыми глазами смотреть на мир. Только вот не было больше отца семейства Юри — человека, воспитавшего и научившего меня разбираться в запутанном лабиринте классовой борьбы. Он погиб в 1919 году в бою с белоэстонцами и войсками Юденича. Потом суровые годы унесли малышку Марту... В 1940 году, после восстановления Советской власти, тетя возвратилась в Эстонию, а год спустя вновь пришлось бежать от немецко-фашистских оккупантов. На этот раз далеко — за Урал...

Серебристо-серые волосы, скорбные складки на лице... Беды, выпавшие на долю этой женщины, так ее изменили, что в первый момент я не узнал в ней свою вторую мать...

За те считанные дни, которые у меня еще оставались, мы о многом поговорили. О моей жизни. О их жизни. О жизни моих родителей. Их у меня больше не было.

Мать уснула вечным сном в 1934 году...

Отец прожил после ее смерти еще пять лет. Все ждал и надеялся, что когда-нибудь сын вернется в отчий дом.

Может быть, мне посчастливится переступить когда-нибудь родной порог сестер!

Рождение артиллерийского полка

В коридоре штабного здания прочел на дверной табличке: «Начальник штаба дивизии А. Симcон».

Меня принял подполковник. Я доложил, что прибыл для прохождения дальнейшей службы в качестве командира артиллерийского полка 249-й Эстонской стрелковой дивизии.

— Садитесь, пожалуйста. Сейчас позвоню командиру дивизии. Возможно, еще застану его до отъезда.

Так и получилось.

Табличка на двери гласила: «Командир дивизии А. Вассиль». Начальник штаба открыл дверь, спросил разрешения войти и затем посторонился, пропуская меня вперед.

— Товарищ подполковник! — доложил я. — Подполковник Ару прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы!

Комдив встал и пожал мне руку. Поскольку я представился на эстонском языке, командир дивизии спросил:

— Значит, знаете эстонский?

— Я ведь эстонец, — ответил.

Потом рассказал о себе, а также получил представление о формируемой дивизии. О 779-м артиллерийском полку услышал лишь то, что им сейчас временно командует начальник артснабжения полка Ю. Лоотсар, комиссаром является военный инженер первого ранга А. Ломбак.

А в общем укомплектование полка идет туго — нет специалистов.

Меня представили также комиссару дивизии Н. Пуусеппу. Снова пришлось рассказать о себе от начала до конца.

Н. Пуусепп подчеркнул:

— Если возникнут трудности и неясности, обращайтесь ко мне.

Затем я побывал у начальника политотдела дивизии А. Раадика. Он рассказал о коммунистах и комсомольцах полка, охарактеризовал командиров дивизионов и сообщил некоторые другие сведения.

Время уже клонилось к вечеру, когда я вышел из штаба в сопровождении начальника отдела кадров капитана Шпоора. Встретивший нас у ворот офицер доложил, что ему поручено сопровождать меня в полк.

Офицер положил мой чемодан в небольшую рессорную коляску. Сам я предпочел идти пешком, чтобы ознакомиться с окрестностями. По дороге офицер рассказал немало интересного о жизни в полку и лагерях.

В отдалении показались одинокие строения и какие-то бугры. Последние, как объяснил мой провожатый, — землянки личного состава. Это и был лагерь.

Дорожка вывела нас к землянкам артиллерийского полка. Значит я, не откладывая, смогу познакомиться с условиями жизни бойцов. Поспешивший навстречу младший командир встал навытяжку и доложил, что первый дивизион находится на занятиях и что в дивизионе все в порядке.

Землянка имела около пятидесяти метров в длину и метров пятнадцать в ширину. В центре стояли опорные столбы с несущими крышу потолочными балками. Вдоль стен тянулся узкий проход, как бы окружая нары. Винтовки и шашки стояли в аккуратных пирамидах, тут же находились небольшие ящики для пистолетов. В комнатушках на торцах землянок были оборудованы канцелярии дивизионов и батарей.

Мой провожатый показал также, где расположен штаб полка. Он представлял из себя длинный барак, в одном конце которого размещался штаб артиллерийского полка, в другом — штаб 925-го стрелкового полка. Там же неподалеку стоял маленький бревенчатый домик, предназначавшийся для командира артполка.

Я отпустил офицера. Открыл дверь, увидел военного, сидевшего на койке у противоположной стены. Он был коренастый, крепкого телосложения, с трубкой в зубах и с чернявыми волосами.

Представился:

— Ару, назначен командиром артиллерийского полка.

— Ломбак, комиссар артиллерийского полка. Вот и прекрасно, жизнь теперь станет веселее. Там, пожалуйста, ваша койка, чемодан уже принесли сюда.

Да, чемодан стоял перед свободной койкой. Комиссар предложил мне стул, сам уселся снова на койку. В разговоре выяснилось, что на нашем жизненном пути было много схожего и у нас немало общих знакомых. Артур Ломбак тоже прошел гражданскую войну, сперва в эстонских, а потом в русских частях Красной Армии. Старый коммунист, военный инженер и бывалый артиллерист. Он, как и я, окончил Артиллерийскую академию, но только несколькими годами раньше.

Перед ужином зашел капитан Ю. Лоотсар. Он подробно рассказал о состоянии артиллерийского полка. Полка, собственно, еще не было. Не хватало половины командного и рядового состава, не имелось материальной части, оружия и другого снаряжения, а также учебных пособий.

Попросил его совместно с начальником штаба подготовить приказ о передаче полка под мое командование.

Вечером в столовой я познакомился с командирами стрелковых полков. Командиры 917-го и 925-го полков И. Ломбак и Г. Негго являлись кадровыми офицерами Красной Армии, командир 921-го полка О. Муллас пришел в Красную Армию из буржуазной армии Эстонии.

Лежа в постели, мы еще долго разговаривали с комиссаром. Радовались тому, что здесь, за Уралом, с помощью братских народов создаются эстонские национальные части для борьбы с немецко-фашистскими оккупантами. Но иногда возникали и тревожные мысли: все ли заслуживают доверия, не найдутся ли такие, кто в первый же удобный момент перебежит к гитлеровцам ...

— Да, — сказал комиссар, — предстоит большая воспитательная работа. Буржуазная антисоветская пропаганда дает кое-где себя знать, к тому же многие до прибытия сюда пережили бедственные дни. А в общем парни славные.

Утром, только я успел одеться, вошел начальник штаба Лайдо и доложил, что прибыло пополнение. Чудесно! Я смогу лицом к лицу встретиться с прибывшими.

— Добро пожаловать! — поздоровался с выстроившимися новичками. Но пробежав взглядом по строю, я оторопел. Передо мной стояли заросшие бородой, обносившиеся люди. Все говорило о прошедших трудных днях. В ходе собеседования выяснилось: все работали кто на стройках, кто на лесозаготовках, кто на шахте...

Посоветовался со своим заместителем по хозяйственной части о том, как в полку обстоят дела с баней, одеждой, питанием.

Из дальнейших расспросов также выяснилось, что большинство ранее служило в артиллерии. Четверо были связистами, остальные имели самые разные артиллерийские специальности.

— Товарищи! — обратился я к ним. — Прежде всего надо поесть. Но предупреждаю: знайте меру! Надо постепенно привыкать к нормальному питанию. Многие из вас, возможно, встретят друзей и знакомых, которые из добрых побуждений могут предложить вам добавку. Категорически запрещаю ее принимать, так как подобная доброжелательность может кончиться печально. Надеюсь, вы меня понимаете! Сходите в баню, побрейтесь, постригитесь, получите обмундирование. Одним словом, обратно вернитесь настоящими воинами!

С радостью заметил, что горькие складки на лицах стали понемногу разглаживаться.

— Прошу помнить: пушка — мощное оружие и артиллеристы должны быть дружной и слаженной семьей. Орудийный расчет, артиллерийская батарея, дивизион и полк могут по-настоящему бить врага только в том случае, если все будут действовать как одно целое. Вообразите, какая получится какофония, если каждый в оркестре будет дудеть по-своему! Без мастерства мы не сможем разгромить фашистов. Сил и успехов вам в этом! Вопросы есть? Нет. Итак, прошу действовать в соответствии с распоряжениями начальника штаба и дежурного.

Начались дни, заполненные кипучей деятельностью. Формирование — всегда напряженная работа и особенно в дни войны, когда неизбежно возникают разные трудности. Однако, благодаря находчивости и инициативе офицеров и солдат, мы преодолели их. Из дерева мастерили такие макеты, даже панорамы и окрашивали их так искусно, что выглядели как настоящие. Поскольку сразу перевести воинские уставы на эстонский язык было невозможно, то делали это по пунктам и параграфам, необходимым к ближайшему занятию.

В лагерь прибывали все новые офицеры и рядовые. Полк стал принимать надлежащий вид. Улучшилась строевая и боевая подготовка. О ней заботились командиры дивизионов О. Рандмер, И. Лумисте и Р. Линнас. Когда узнали, что нашего «старшего брата» — 7-ю стрелковую дивизию посетила комиссия Наркомата обороны во главе с Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым, то стали работать и учиться еще усерднее. Старались делать все, чтобы уровень нашей боевой подготовки не оказался ниже, чем в 7-й дивизии.

Однажды, когда я проверял строевую подготовку, во время перекура завязалась непринужденная беседа. Бойцы попросили рассказать о Красной Армии, о жизни в Советском Союзе. Спрашивали, когда дадут оружие и направят на фронт. С тех пор я старался использовать всякий удобный момент для разговора с людьми. Постепенно стали вырисовываться характеры людей. Многие из прибывших в полк получили боевое крещение в рядах 22-го Эстонского территориального стрелкового корпуса в первое военное лето. В те дни появился первый Герой Советского Союза из эстонцев Арнольд Мери. В полк пришли также бойцы истребительных батальонов и партизаны. Все они проявили высокое мужество в тяжелых оборонительных боях 1941 года.

В состав полка входили и те, кто прибыл из других частей Красной Армии. Но многих только что призвали на военную службу и они делали свои первые шаги в армии. Из них не все являлись убежденными советскими гражданами. Хотя большая часть призванных ненавидела гитлеровцев, но и к Советской власти относилась либо лояльно, либо, что греха таить, даже неприязненно. Сказалась жизнь в буржуазной Эстонии.

Полковому и дивизионным комиссарам В. Миллеру, В. Кихно и П. Кюннапуу, а также партийной и комсомольской организациям приходилось терпеливо воспитывать людей, день за днем помогать им избавляться от старых предубеждений, научиться по-новому смотреть на жизнь. Эта упорная политико-воспитательная работа строилась отнюдь не на песке. Как дом складывается по кирпичику, так и полк со временем сплотился в единую семью, в боевую единицу с высоким морально-политическим духом.

Настал час, когда нужно было показать, чему мы научились, чего достигли. 9 мая комиссия Наркомата обороны, возглавляемая маршалом К. Е. Ворошиловым, провела двухстороннее тактическое учение нашей дивизии. Подготовку артиллерии инспектировал генерал-лейтенант А. Сивков, бывший начальник Артиллерийской академии.

После учений генерал-лейтенант подробно проанализировал выявленные ошибки и недостатки, которые надо в ближайшее время устранить. Генерал не преминул отметить и хорошие стороны артиллеристов дивизии. Многим, подчеркнул он, стоило бы поделиться со своим опытом с другими.

В те дни прибыл новый командир дивизии генерал-майор Лембит Пэрн. Состоялся торжественный смотр. Полки прошли парадным шагом мимо почетной трибуны, на которой находились представители правительства Эстонской ССР и члены комиссии Наркомата обороны. Колонны твердо печатали шаг. Больше всего радовало то, что строй артиллерийского полка был признан лучшим.

В конце мая состоялись новые большие тактические учения дивизии, которыми руководили члены комиссии Наркомата обороны генерал-лейтенанты В. Мордвинов и А. Сивков, а также командир дивизии генерал Л. Пэрн. Проверив детально выполнение указаний, данных нам две недели назад, генерал-лейтенант Сивков остался доволен артиллеристами.

Прибыли орудия. От «сухих» занятий перешли к боевым стрельбам. Резко возросло усердие бойцов. Все понимали, что со стрельбами начался последний, решающий этап боевой подготовки.

Как-то раз начальник полигона всполошился. Стреляя прямой наводкой, орудийные расчеты, как правило, с первых же выстрелов разносили в щепки макеты танков. Начальник полигона в тревоге поспешил ко мне:

— Если и дальше так будут стрелять, у меня к вечеру выйдет вся летняя норма «танков»!

Условились, что будем стрелять снарядами замедленного действия — тогда они будут взрываться, лишь пробив макет танка.

Бывали и другие происшествия. Однажды устроили разбор занятий на привольной лужайке у березовой рощи. Впрочем, природа вообще щедро наделила здешние места красотой. В отдалении возвышались горы Урала. Искрящаяся словно бриллиант прохладная вода озер манила приятной свежестью разгоряченных учениями бойцов.

Во время разбора вдруг ко мне подскочил артиллерист с испуганным лицом:

— Товарищ командир полка! У нашего лейтенанта исчез конь...

— Как исчез? — удивился я. — Где?

— Прямо из-под ног куда-то девался, будто проглотил кто... Тут неподалеку, за рощей.

— А сам лейтенант?

— Остался там же в крапиве...

Послышались смешки. Мне самому с большим трудом удалось сохранить серьезный вид.

Я приказал начальнику штаба выяснить, в чем дело. К концу разбора к нам подошел офицер и передал просьбу начштаба прислать ему в помощь десяток человек и постромки.

Дело становилось все загадочней, и я решил сам сходить на место происшествия.

Все оказалось весьма просто. Выбрав прямой путь через двор бывшей здесь когда-то усадьбы, где теперь пышно разрослись бурьян и крапива, лейтенант, не ведая беды, наехал прямиком на скрытый в сорняках колодец. Конь грохнулся вниз, а седок застрял на прогнившем срубе.

Пришлось порядком потрудиться. Колодец был как-никак 6—7 метров глубиной. Спустили вниз двух человек, чтобы те протянули постромки под коня. Но не пробыв и нескольких минут в колодце, бойцы потребовали срочно вытащить их наверх. На дне колодца скопился болотный газ. Когда надели противогазы — дело сдвинулось и мы смогли начать подъем. Я тут же посоветовался с фельдшером, что следует предпринять, чтобы конь не вышел из строя. Когда, наконец, конь очутился на поверхности, ему сделали несколько уколов и затем поводили по лужайке, проветривая легкие.

Конь выжил. Рано утром я пошел на конюшню. Кризис, казалось, миновал — глаза у коня были ясные. Его окружили нежной заботой все, кто вытаскивал его из колодца.

Любовь к лошадям часто приводила меня на конюшню. Хотелось посмотреть и подумать, как можно еще лучше ухаживать за нашими четвероногими боевыми друзьями, этой неотъемлемой частью артиллерийского полка. Лошади, как и люди, имеют разные характеры. Одна не хочет мириться с уздечкой, другая — с седлом, у третьей антипатия к чему-нибудь еще. С так называемой выездкой лошадей нам пришлось потрудиться немало. Помнится, одна низкорослая упитанная вороная лошадка была столь строптивой, что никто не мог с ней справиться. Однажды зашла об этом речь с комиссаром.

— Не может быть, — усомнился он. — В наше время с лошадью не могут справиться?

Сунул трубку в рот, взял меня под руку и сказал:

— Пошли на конюшню, хочу сам на нее взглянуть.

Когда я показал ему это строптивое животное, он еще больше удивился:

— Не справиться с такой кошкой? Седлайте, ребята!

С помощью нескольких человек комиссар оказался в седле. Я посоветовал:

— Вынь трубку изо рта, не то зубы потеряешь.

Артур Ломбак куражился:

— Ну, это мы еще посмотрим!

Лошадь рванула голову вниз, вскинула зад, точно собираясь сделать стойку на голове и... ни нашего комиссара, ни даже седла на ней больше не было. Почти, как в ковбойском фильме.

Мы, конечно, расхохотались, однако комиссару было не до смеха.

Такие происшествия случались не раз. Однажды утром во время чистки лошадей я остановился возле красивого вороного коня.

— Под брюхом тоже чистите? — спросил я у бойца.

— Она не позволяет, — ответил красноармеец Арндт.

Показав, как это следует делать, я уже отходил от лошади, как получил такой пинок в грудь, что насилу устоял на ногах. Вальтеру Арндту пришлось немало потрудиться, чтобы укротить свою Малле.

В конце концов из строптивых получились дисциплинированные артиллерийские кони, но для этого потребовалось продолжительное, терпеливое и «индивидуальное» обучение.

В начале июня у нас сменился командир дивизии. Лембита Пэрна перевели командовать 7-й дивизией, а к нам прибыл подполковник Карл Кангер, коммунист с 1917 года. Во время гражданской войны он сражался в рядах эстонских частей Красной Армии, участвовал в боях вплоть до разгрома Врангеля в Крыму.

Описание нашей жизни в дни формирования было бы не полным, если ничего не сказать о том, как мы проводили свой досуг. Поскольку все части дивизии размещались неподалеку друг от друга, то наиболее крупные мероприятия проводились в масштабе всей дивизии. По инициативе политработников были выявлены силы, способные участвовать в художественной самодеятельности, в спорте и т. п. В субботние вечера и по воскресеньям над лагерем звучали эстонские народные песни, веселая музыка. Бойцы отплясывали народные танцы, играли в различные игры. Нас не редко одаривали своим искусством артисты, певцы, композиторы и другие участники Государственных художественных ансамблей Эстонской ССР.

Хорошо пели наши парни! Особенно запала в душу одна из песен. Я попросил своего вестового Вахера ее записать. Слова песни «Далеко, далеко, где дом мой родимый...» перенесли меня в родные места... Пели много — и в строю, и, в часы отдыха. Подходя к лагерю, всегда можно было услышать удалую солдатскую песню. Ребята чистосердечно признавались, что песня помогает им развеять тоску по дому.

В выходной день 9 августа 1942 года полк принимал присягу. В Красной Армии день принятия присяги всегда считался важным событием и его до сих пор проводят с особой торжественностью. Мы в полку готовились к этому дню напряженно и долго. Когда я рано утром совершил небольшой обход, меня повсюду встречали ослепительная чистота, украшенные зеленью землянки и свеженаписанные лозунги.

В 10 часов вся дивизия была построена. Перед подразделениями — покрытые красным сукном столы. На них списки и письменные принадлежности. Звучат торжественные слова присяги...

После того, как весь личный состав полка закончил торжественную церемонию, я выступил перед строем с первой более или менее длинной речью на эстонском языке, поздравив всех с принятием присяги и выразив уверенность, что полк подготовится к предстоящим большим делам.

Продолжалась упорная учеба. Особое внимание уделялось взаимодействию различных родов войск. Командование дивизии решило за каждым стрелковым полком закрепить один дивизион артполка. Так командир полка и командир дивизиона скорее найдут общий язык, что очень важно в боевой обстановке.

В путь!

Теплым августовским утром, когда группа командира дивизии собралась на опушке леса для занятий, сам командир явился к нам с загадочным выражением на лице.

— Новость вы, конечно, уже слышали? — начал он, поздоровавшись.

Мы недоуменно переглянулись. Нет, до нас не доходило ничего достойного внимания.

— Неужели? — удивился подполковник Кангер. — Новость большая и касается всех нас. Может быть, придется изменить весь план сегодняшних занятий.

Мы все еще ничего не понимали.

— Нашему «старшему брату», — сказал торжественно подполковник, — пришел приказ о выступлении!

Мы были ошеломлены. У каждого в сознании возникла цепь ассоциаций. Мне уже виделся военный эшелон, орудия на платформах, волнение лошадей, удалая солдатская песня...

Но почему же наша дивизия не получила такого приказа? Возможно, ее считают еще не созревшей для боевых действий?

Слова командира дивизии о том, что «видимо нам тоже следует в скором времени ждать такого приказа», положили конец пессимистическим мыслям. Теперь для нас стал самым важным вопрос: на какой фронт? Конечно, предпочитали поближе к границам Эстонии. Но положение на фронтах в те дни было очень сложным. Гитлеровцы изо всех сил рвались к Сталинграду. Возможно туда? А может на Ленинградский фронт, где фашисты зажали город в кольцо окружения? Догадки и споры длились бы долго. Но командир дивизии положил этому конец:

— Мы все равно ни к чему не придем. Надеюсь, через несколько дней получим более точную информацию. А сейчас приступим к занятиям.

В это тревожное время в круговорот мыслей о будущем неожиданно ворвалось прошлое. Мы собирались на разбор занятий на одной из высот. Рядом со мной остановился человек в звании майора и что-то спросил. Я был погружен в размышления, и вопрос прошел мимо моего сознания. Извинился.

— Я слышал, ваша фамилия Ару, — повторил майор. — Карл Ару, не так ли? Не служили ли вы во время гражданской войны в Эстонской дивизии?

— Да, я — Карл Ару и действительно служил в Эстонской дивизии.

— В Выруском полку?

— Да, в первой роте.

— А помните, как вы были ранены и кто вас перевязал? То был мой брат, Карл Эрмель!

Мы еще о многом успели вспомнить с А. Эрмелем, покуда не прибыл командир дивизии и не начался разбор занятий.

Возвратившись в штаб полка, я застал там много народу. Начальник штаба объяснил:

— Делились мнениями, почему нас на фронт не отправляют.

— Почему вам вдруг такой вопрос в голову пришел?

— Разве вы не знаете, что 7-я дивизия получила приказ о выступлении?

— Кто вам это сказал?

— Все знают.- Ребята то и дело допытываются: когда их отправят?

— Всему свое время, — я постарался ответить дипломатично. — Через полчаса пригласите, пожалуйста, ко мне командиров и комиссаров дивизионов, а также начальников служб.

Состоялся деловой разговор. Я попросил собравшихся успокоить людей. Никакой паники, уныния, обид! Куда и с какой целью направляется 7-я Эстонская стрелковая дивизия — это военная тайна. Надо разъяснить всем, что маневры и перегруппировки совершаются под покровом строгой секретности и о них знают лишь немногие, чтобы через шпионов они не стали достоянием врага. И еще: нельзя забывать о перегруженности железной дороги в настоящее время, может быть, нецелесообразно передислоцировать две дивизии одновременно. Командование убеждено, что эстонские дивизии будут действовать вместе. Придет время и мы тоже получим приказ о выступлении. А пока всю энергию надо направить на повышение своего боевого мастерства, а не на пустые догадки.

На другой день я обошел дивизионы. Кое-что можно было бы организовать еще лучше — на это и обратил основное внимание. Комиссар полка А. Ломбак в свою очередь с комиссарами дивизионов и секретарями первичных парторганизаций батарей подвел итоги социалистического соревнования между дивизионами, поставил на повестку дня новые не терпящие отлагательства вопросы.

Все это принесло свои плоды: занятия опять стали проходить «с огоньком», строевая песня звучала так, будто в легких силы прибавилось. С особым рвением учили и повторяли все то, что связано с передвижением войск по железной дороге.

Примерно через месяц после того, как отбыла 7-я дивизия, пришлось и нам двинуться в путь. Погрузка прошла четко и организованно. Казалось, что у людей силы умножились. И хотя мы полюбили место, где родилась наша 249-я Эстонская дивизия, нас впереди ждали леса и озера родной стороны и башни, заметные издали с моря и суши, как поется в песне. Они ждали и звали нас к себе.

Под стук колес мы мчались на запад. 7-я Эстонская дивизия дислоцировалась под Егорьевском, близ Москвы. Куда лежит наш путь? Позади осталась Волга. Потом дежурный по эшелону сообщил: пункт нашего назначения — станция Коломна.

Артиллерийский полк разместился в деревне Щурово в четырех километрах от Коломны, на берегу Оки. Мне подыскали комнату в доме Бирюковых. Знаменитый дом! Сын хозяев в первые дни войны геройски погиб в воздушном бою и ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. А решением местного исполкома улицу, на которой стоял дом Бирюковых, назвали его именем.

В конце сентября нам сообщили приятную новость: на базе обеих эстонских дивизий приказом Наркома обороны формируется Эстонский национальный корпус. Чудесно! Наша ударная мощь возрастет еще больше!

Полк получил полное боевое снаряжение. С новыми тягачами дело поначалу не ладилось. Лес вблизи артиллерийского парка день и ночь гудел от запускаемых моторов. Не хватало водителей. Их пришлось готовить, что называется, на ходу. Много хлопот доставляли маленькие сибирские лошади, которых солдаты прозвали «сибирскими кошками». Они никак не хотели примириться с людьми и уздечкой. Для их маленьких копыт пришлось мастерить специальные подковы.

Наконец все трудности преодолели; как боевая техника, так и лошади стали послушны людям. Полк вышел на тактические учения в полном составе и оснащенный боевой техникой, соответствующей требованиям времени.

В памяти остался еще один знаменательный день в истории дивизии и полков: 18 октября им вручили боевые знамена. Личный состав торжественно поклялся сражаться под ними до последнего вздоха, пронести их с честью через огонь войны до дня победы.

В конце октября мы снова оказались на колесах. Ехали все дальше на запад, все ближе к фронту, но только медленно. На Калининский фронт направлялись крупные силы. А так как наш корпус входил в резерв Ставки Верховного Главнокомандования, мы должны были уступать зеленую улицу другим частям и эшелонам с боеприпасами.

Поэтому 25-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции застала нас в пути. В рамках возможного старались отметить этот великий праздник. В вагонах шли оживленные разговоры. Вспоминали, как трудовой народ России высоко поднял боевое знамя Великого Октября, как в рядах Красной Армии в годы гражданской войны мужественно защищали Советскую власть и эстонские красные полки. Теперь вновь пришлось взять оружие в руки, чтобы защищать завоевания Октября от немецко-фашистских оккупантов.

Поскольку Эстонский корпус, начиная с 7 ноября, был включен в состав действующей армии, то на праздничном столе появились полагавшиеся фронтовые «сто грамм»...

Чем ближе к фронту, тем чаще эшелон начинали беспокоить фашистские самолеты. Но зенитный огонь и наши юркие истребители не давали причинить нам вред.

Станция Селижарово — пункт нашего назначения. Фашистские самолеты становились все активнее. Воздух сотрясался от разрывов бомб. Приходилось неоднократно прерывать разгрузку. Горячее дыхание войны многих коснулось впервые...

Выгрузившись, полк сосредоточился в четырех километрах от станции, в лесу правее Андреапольского шоссе. Поступили сообщения о первых потерях...

Закончив ночью разгрузку, артиллерийский полк вместе с другими частями дивизии наутро двинулся походным порядком в направлении Андреаполя. Все ближе к фронту. Раскисшая дорога не баловала ни людей, ни лошадей, ни технику. Но в следующую ночь ударил мороз и принес с собой гололед, окаменевшие ухабы дороги. Стали ломаться колеса орудий и фургонов. От непосильной тяжести появились потертости у лошадей. У бойцов рвалась раньше обувь. И все же полк успел к 19 ноября сосредоточиться в районе, расположенном в восьми километрах от Андреаполя. Моторизованные подразделения прибыли раньше и успели уже приспособить для жилья землянки фрицев. Даже дымок вился над трубами...

Неожиданность

Утром 20 ноября, разрешив со своим заместителем по хозяйственной части ряд неотложных вопросов и поручив начальнику штаба проверить второй и третий дивизионы, я сам собрался заглянуть в первый дивизион, попавший в сравнительно худшие условия. Он расположился в лесу, под открытым небом, тогда как другие воспользовались землянками, покинутыми гитлеровцами. Поэтому меня интересовало, как дивизион устроился.

Вышел из штаба. Но не успел сделать нескольких шагов, как подкатила машина и из нее выскочил командующий артиллерией нашего корпуса полковник Н. Ефременко. Он, кстати, с первых дней войны находился на фронте, участвовал в тяжелых боях под Москвой, командовал полком и бригадой противотанковой артиллерии. Мы, артиллеристы, получили от него много дельных указаний для борьбы с гитлеровцами.

Я доложил полковнику о прибытии полка и о его действиях в настоящий момент.

— Хорошо, хорошо, — проговорил Ефременко. Мне показалось, что его не очень интересует жизнь полка сейчас и что он озабочен чем-то другим.

— Знакомтесь, подполковник Пайс, командир 23-го артиллерийского полка, — представил Ефременко вышедшего из машины и остановившегося рядом офицера.

Я подумал, что они приехали проверять результаты социалистического соревнования между артиллерийскими полками корпуса, или ставить боевую задачу. Но полковник Ефременко положил мне руку на плечо и сказал:

— Передавайте полк сразу же подполковнику Пайсу, а сами поедете со мной и примете 23-й артиллерийский полк.

Я онемел, пригвожденный неожиданностью к месту. Полковник постарался дать мне время, чтобы придти в себя:

— Идемте, заглянем в дивизионы. Акты будут составлены и подписаны позже. С какого дивизиона начнем?

— Если позволите, товарищ полковник, то в том порядке, в каком они прибыли сюда, — с третьего.

— Хорошо, показывайте дорогу, — согласился Н. Ефременко.

После доклада командира дивизиона Р. Линнаса, полковник заходил в землянки, задавал присутствовавшим кое-какие вопросы и, посмотрев в один-два канала ствола карабинов, передавал оружие подполковнику Пайсу. Казалось, что они и вправду проверяют результаты соревнования.

Когда мы оказались в расположении первого дивизиона О. Рандмера, я удивился. За короткий промежуток времени, словно по мановению волшебной палочки, здесь выросли новые удобные землянки. Гости тоже не смогли скрыть своего изумления.

Полковника Ефременко позвали к телефону. Возвратившись, он поманил нас за собой. По дороге в штаб полка объяснил:

— Меня в срочном порядке вызывают к командиру корпуса. Сейчас еду. А вы сегодня же уладьте все дела. Завтра утром, товарищ Ару, поезжайте и примите командование 23-м артиллерийском полком.

Уладив все дела, мы предстали перед командиром дивизии полковником А. Сауэсельгом.

Не успели мы на другой день уехать, как в дивизии был получен приказ о выступлении. Еще не легче! Если аналогичный приказ получен и 7-й дивизией, я сиротливо буду смотреть вслед уходящим колоннам. Все же, добравшись под густым снегопадом в штаб 23-го артиллерийского полка, я с чувством облегчения узнал, что там ничего еще не слышно о выступлении.

Там, где раньше жил прежний командир полка, меня уже ждал с ужином его ординарец Эльмар Юрр. Наскоро поев, я на грузовике поехал к командиру дивизии. Путь оказался очень тяжелым. Был уже вечер, дороги совсем замело снегом. Пришлось двигаться необычно: напарник водителя, лежа на капоте, показывал фонариком дорогу.

Прибыв в Захаркино, я направился к командиру дивизии. Им оказался уже знакомый мне полковник А. Вассиль. Потом я представился его заместителю по политической части
(Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 года в Советской Армии был упразднен институт комиссаров. Прим. авт.) подполковнику А. Рауду и начальнику политотдела А. Иллиссону. Выяснилась и причина моего перевода. В 23-м артиллерийском полку имели будто бы место некоторые инциденты среди старших офицеров. А подобные явления могли на фронте обернуться неприятностями.

Наконец я представился командующему артиллерией дивизии подполковнику И. Мяэ. Завязалась продолжительная беседа. Он охарактеризовал командный состав полка, а также уровень боевой подготовки. Пообещал на другой день придти и представить меня командирам дивизионов и начальникам служб.

Командиры дивизионов произвели хорошее впечатление. В. Ханнула из первого дивизиона был опытным офицером-артиллеристом. В первое военное лето он участвовал в боях с гитлеровцами в рядах 22-го территориального стрелкового корпуса. Командир второго дивизиона А. Поолус, бывший до войны преподавателем в военной школе, оказался одним из грамотных офицеров-артиллеристов. Он тоже сражался в рядах 22-го территориального стрелкового корпуса. Третьим дивизионом командовал А. Ленк, спокойный, серьезный и знающий офицер.

Замполит майор А. Тетсов, по образованию танкист, выделялся уравновешенным, сдержанным характером.

Хозяйством полка ведал Я. Пыдер. По специальности — артиллерист; в буржуазной армии служил в береговой батарее. Его в шутку называли Пыдра-Яаном. Слыл большим знатоком в хозяйственных вопросах.

Потом я подробно ознакомился с житьем-бытьем личного состава полка и с уровнем боевой подготовки.

В те дни поступали хорошие вести с полей гигантского сражения на Волге. На рассвете 19 ноября Советская Армия под Сталинградом перешла в наступление и зажала группировку отборных гитлеровских войск в огромный «котел».

В то же время войска Калининского фронта прорвали оборону фашистов и в результате ожесточенных боев окружили их великолукскую группировку, продолжая наступать в направлении Новосокольников, Немецко-фашистские войска напрягали все силы, чтобы ликвидировать прорыв наших войск и разорвать кольцо окружения вокруг Великих Лук. Поэтому 249-ю Эстонскую дивизию перебросили на подступы к Холму, чтобы на этом участке лишить врага возможности контратаковать правый фланг нашей ударной группы. Обстановка здесь сложилась аналогичной Сталинградской битве, только в меньшем масштабе, поэтому великолукское сражение и называли сталинградским в миниатюре.

Мы получили топографические карты окрестностей Великих Лук, а солдаты — кое-какие сведения об истории города и его стратегическом значении. Для многих оказалось открытием, что дружеские связи города с эстонцами уходят корнями в далекое прошлое.

В старину эстонцы вели оживленную торговлю со своими восточными соседями — Новгородом, Псковом и с другими, более дальними городами и использовали Великие Луки как центр торговли на этом большом торговом пути. Основанные в IX веке, Великие Луки были Форпостом древней Руси на пути иноземных нашествий. В начале Великой Отечественной войны враг опять обрушил на город жестокие удары. Фашисты хозяйничали здесь по-зверски — многих горожан убили, а многих угнали в германское рабство.

Гитлеровцы судорожно держались за Великие Луки. И это понятно; треугольник дорог Великие Луки — Новосокольники — Невель имел большое стратегическое значение, позволял свободно маневрировать войсками. Поэтому гитлеровцы создали там мощные опорные пункты своей обороны, в «непреодолимости» которых они сами были твердо уверены. Немецко-фашистская печать и радио неоднократно подчеркивали, что Великие Луки — ключ от ворот Берлина, и сдать город значило открыть путь в Восточную Пруссию и Прибалтику ...

Беседы, проведенные политработниками, дали людям очень много. Великие Луки предстали перед бойцами в ином свете: советским войскам предстояло не только освободить этот древний русский город. Через Великие Луки открывалась дорога к родным местам.

Мы пережили волнующее событие. Я получил приказ построить полк. Выступил командир дивизии А. Вассиль и зачитал приказ о награждении орденами Советского Союза командира первого дивизиона В. Ханнула, командира второго дивизиона А. Поолуса и других за доблесть, проявленную в боях с немецко-фашистскими захватчиками летом 1941 года.

Отвечая на поздравления командира дивизии, орденоносцы поклялись сражаться в предстоящих боях, не жалея сил, и, если потребуется, отдать жизнь за свободу и независимость советской Родины.

Митинг прошел торжественно. Артиллеристы были горды, что среди них теперь есть люди, первыми в полку удостоенные орденов Советского Союза за боевые заслуги в Великой Отечественной войне.

Мы стали проводить интенсивнее боевую подготовку. Получили новый полевой устав пехоты. Особое внимание уделяли взаимодействию родов войск, в частности эффективной и постоянной артиллерийской поддержке пехоты и танков. Под знаком изучения нового полевого устава были организованы и занятия для командиров частей в масштабе дивизии. Их вел заместитель командира дивизии по строевой части подполковник A. Фельдман, ветеран гражданской войны и участник обороны Москвы. Я попутно познакомился и с командирами стрелковых полков. 27-м полком командовал подполковник Г. Кунд, воспитанник Интернациональной военной школы и уже участвовавший в боях с гитлеровцами. Командир 300-го полка подполковник
B. Вырк и командир 354-го полка подполковник А. Пехк тоже считались старыми фронтовиками. Во всяком случае, 7-я Эстонская дивизия имела отличных командиров полков.

Погода испортилась. Заунывно выла вьюга. Ежедневно приходилось старательно расчищать дороги, чтобы, получив приказ о выступлении, не увязнуть в снегу...
От Евгений Дриг
К Илья Вершинин (15.12.2004 20:28:38)
Дата 15.12.2004 20:40:51

Он что в артполк пополнение прямо из лагерей получал? (-)
От Kazak
К Евгений Дриг (15.12.2004 20:40:51)
Дата 16.12.2004 01:52:57

Это немножко не те лагеря. Это трудовые лагеря..

...Куда свели мобилизованных эстонцев и остатки из 22 корпуса. Кстати, судя по мемуарам, именно артиллеристы меньше других дезертировали и перебегали к немцам.
От Евгений Дриг
К Kazak (16.12.2004 01:52:57)
Дата 16.12.2004 09:56:57

Понял, спасибо.

>...Куда свели мобилизованных эстонцев и остатки из 22 корпуса. Кстати, судя по мемуарам, именно артиллеристы меньше других дезертировали и перебегали к немцам.

Интересно, почему?

С уважением, Евгений Дриг.
http://mechcorps.rkka.ru
От Kazak
К Евгений Дриг (16.12.2004 09:56:57)
Дата 17.12.2004 10:07:10

Это загадка покрытая мраком.

>Интересно, почему?

Если верить некоторым мемуарам, у артиллеристов был высокий корпоративный дух, они сильно держались друг за друга. То есть или все бежим, или все воюем. Например летчики 22 корпуса приняли решение бежать и ломанулись практически в полном составе. У артиллеристов, как я понял, настроения были - советская власть не сахар, но немцы хуже.
От Илья Вершинин
К Илья Вершинин (15.12.2004 20:24:14)
Дата 15.12.2004 20:26:49

3.Что дальше? Учиться!

ЧТО ДАЛЬШЕ? УЧИТЬСЯ!

Первые мирные годы

В Феодосии наша батарея заняла оборону на побережье. Мы не имели навыков стрельбы по подвижным морским целям, и поэтому напряженно учились, стараясь приобрести их. Уже на третий день после освобождения города мы смогли на практике проверить плоды своей учебы. В то утро наблюдатели из многих точек города, в том числе и с башни роскошной виллы владельца табачной фабрики «Стамболи» сообщили о появлении на горизонте какого-то судна. Командир батареи Бонич на НП встал за стереотрубу, посмотрел и приказал передать на все позиции, чтобы без его команды огонь не открывали.

Пароход приближался к бухте. Но вдруг он стал разворачиваться.

— Огонь! — скомандовал командир батареи. Снаряды легли близко от бортов.

А когда батарея открыла беглый огонь, пароход получил прямое попадание в носовую часть. На капитанском мостике подняли белый флаг и судно взяло вновь курс на гавань.

— Стой! Не стрелять!

Мы спустились в порт навстречу нежданным гостям. Пароход шел из Турции с заходом в румынский порт и на его борту не знали, что в Феодосии уже Советская власть. Пассажирами парохода оказались преимущественно коммерсанты и спекулянты с огромной грудой чемоданов. В них в изобилии лежало также ручное оружие...

Через некоторое время нашу батарею расквартировали в Симферополе. Сперва мы расположились в Сергеевке, потом в Красной Горке — это пригороды Симферополя. Батарею включили в состав дивизиона при 4-й армии. Дивизионом командовал Л. Бахвалов. Начались занятия мирного времени, усердное самоусовершенствование. Ведь в жизнь нашего молодого поколения вторглись тревожные дни двух революций, а затем суровые испытания войны. Дороги в школу пришлось заменить бесконечными военными тропами. И теперь, когда лучшие годы прошли на полях сражений, нами владело жгучее желание как-то наверстать упущенное время. Поэтому мы с большим рвением включились в культурно-просветительную работу. Наш драмкружок, кстати, показал бойцам и местным жителям даже «Женитьбу» Гоголя и другие довольно сложные сценические произведения и, нужно сказать, не безуспешно.

На седьмой день нового, 1921 года нашу батарею перевели в другой дивизион и направили под Керчь. А через два месяца мы были уже в немецкой колонии Ольгино в Северной Таврии. Штаб третьего легкого артиллерийского дивизиона 3-й Казанской стрелковой дивизии находился в то время в 20 км оттуда — в Большой Лепетихе.

Оставшееся позади суровое военное время наложило свою жестокую печать на экономику страны. Не хватало хлеба людям и угля заводам. Даже соль стала дефицитом. Мародеры могли за пуд ее получить четыре-пять пудов зерна. Кулаки имели зерна достаточно. Но они предпочитали скорее сгноить его в земле, чем дать своим пухнущим с голоду соседям.

Части Красной Армии, в том числе и наша батарея, активно помогали крестьянам. Везде, где останавливались, мы на своих лошадях пахали, сеяли, жали. В Ольгино мы выделяли часть своего продовольственного пайка голодающим Поволжья. В то время мы, по распоряжению местных властей, стояли на квартирах и питались у немецких колонистов, поскольку они отказались выполнять обязательный продналог. Вначале они относились к нам высокомерно, не желали разговаривать. Наш хозяин даже побил свою дочь за то, что она пришла к нам на вечер и танцевала с красноармейцами.

Вмешались коммунисты во главе с комиссаром В. Пичугиным. Они проводили широкую разъяснительную работу среди населения. Это способствовало установлению правильных взаимоотношений. И когда во время весенних полевых работ мы оказали им помощь, отношения между нами еще больше улучшились. Они убедились, что мы вовсе не грабители, как утверждали белогвардейцы. Нас стали лучше кормить и даже сажать за один стол с хозяевами. Девушкам не препятствовали больше ходить на наши вечера, и те охотно танцевали с нами.

Мирная обстановка позволила личному составу больше общаться между собой. Комиссар и парторганизация проводили мероприятия, в которых могла участвовать вся батарея. На фронте такие мероприятия проводились порознь, с небольшими группами. Мы ближе знакомились друг с другом, у многих из бойцов обнаружились незаурядные способности. Вспоминается такой случай. Как-то под вечер в воскресенье мы с Гришей Козловым вышли на улицу. По пути в красный уголок встретили Ваню Иванова, Колю Жежелева, Федю Иванова, Гришу Бабаева и других. В красном уголке вовсю старался командир орудия Афанасий Климов, упражняясь на гармошке.

— Ты чего здесь пиликаешь? — пошутил наш фуражир Гриша Бабаев.

— Ты и сам бы хотел попиликать, да не умеешь.

— Играю так, что ты рот разинешь и ноги сами в пляс пойдут!

— Ты? Не бреши!

— Спорим?

— Ладно. На что?

— На бочку вина, — предложил Бабаев.

— Согласен. По рукам!

Бабаев взял гармонь. Мы отлично знали, что он не играет. В батарее несколько гармошек, но он никогда не брал их в руки. С интересом наблюдали, что он станет делать.

Федя Иванов подталкивал меня:

— Грише просто вина попробовать хочется. У нашего хозяина есть небольшой бочонок
— купит и вместе с нами отведает как проигравший.

А Гриша уже перебирал лады. Аккорды звучали слаженно. И тут он растянул до предела меха и помещение наполнилось задорной мелодией «Яблочка».

Мы растерялись. Потом горячо аплодировали.

Климов «побит», но говорит, как бы утешая себя:

— Он же умеет играть только одну вещь.

— Хочешь, поспорим еще на один бочонок? — ответил Гриша.

Климов смолчал. Гриша заиграл снова. Его талант гармониста открылся во всей своей красе и силе. Звуки то текли потихоньку, то бушевали, то жалобно плакали, то выплескивались ликующей радостью жизни. Мы зачарованно слушали. Душа как бы стала богаче и шире.

Мало-помалу раскрывались внутреннее богатство людей, их таланты и способности. Нашлось немало музыкантов. Б батарейной канцелярии создали целый струнный оркестр — там каждый умел играть на нескольких музыкальных инструментах. А спортсмены! Когда нашу трехдюймовку надо было поднять на лафет, то стоило Л. Косолапенко приложить руки, как все сразу становилось на свое место. В поднятии гири ему не уступали Гриша Козлов, Ваня Иванов, Пантелей Гузей, а также автор этих строк. В Ольгино мы часто устраивали с крестьянами, приезжавшими на мельницу, соревнования по поднятию двухпудовой гири. В русской же пляске редко находился достойный конкурент А. Устинову.

Да, все, кто когда-то уверял меня, что в батарее славные ребята, оказались правы. Личный состав батареи был спаянным и дисциплинированным, с высокой сознательностью. Работа, которой изо дня в день с любовью и старанием занимались комиссар В. Пичугин и парторганизация, приносила свои плоды. Мы уважали своих старших товарищей во главе с новым командиром батареи Николаем Черкасовым. Ели с ними из одного котла вареную картошку, но когда дело касалось службы, не допускали панибратства, хотя в те годы отсутствовали некоторые воинские формальности. Например, командир мог отдавать приказания совершенно свободно, без приказного тона, и тот, кому он приказывал, мог тоже выслушивать их в вольной позе. Но приказание выполнялось обязательно и точно.

Командир батареи Черкасов на первый взгляд казался человеком суровым. На самом деле он был доброжелательным, справедливым и всегда готовым прийти на помощь. Не любил пустословия. Завоевал всеобщее уважение. На его широкоплечей крепкой фигуре форма всегда сидела аккуратно, лицо было тщательно выбрито.

Своеобразно в нашу жизнь вошел помощник командира батареи Александр Аржаев. Шло как-то собрание личного состава батареи. Вдруг рядом с президиумом открылась дверь и появился молодой человек в распахнутой шинели, под которой виднелась простая красноармейская форма. На голове буденновка, на ногах брезентовые сапоги. Спросив, кто командир батареи, он доложил о своем назначении в батарею. Комбатр представил его всему личному составу как своего помощника и затем разрешил идти устраивать свои дела. Но Аржаев предпочел остаться на собрании. Сняв головной убор, он сел на свободный стул около двери. Когда вокруг какого-нибудь вопроса возникал спор, он просил слова. Бодро вставал со своего места, откидывал назад длинные густые пряди волос и начинал говорить. Речь текла связно и толково. Уже в тот вечер он завоевал наше расположение. Позднее оказалось, что Аржаев кроме всего виртуозно печатает на машинке. Он мог разговаривать с тобой или петь, а его пальцы в это время отстукивали письмо...

Мы любили и уважали также ветеринарного фельдшера Петра Верхотурцева за его удивительную привязанность к лошадям. Он научил нас смотреть на боевого коня совершенно иными глазами — как на верного друга и помощника. Поэтому мы и отказывали нередко себе во многом, чтобы только лошадь была накормлена и отдохнула.

Человеком, который в батарее хорошо знал материальную часть орудия и артиллерийскую технику, считался Лукьянов. Он неустанно стремился сделать из нас мастеров своего дела.

Вскоре бойцы старших возрастов стали готовиться к демобилизации. Предстояло прощаться с теми, с кем делили лишения фронтовой жизни, горечь поражений и радость побед, кусочек хлеба и щепотку табака, — расставание с людьми, дружба с которыми закалилась в огне войны.

Утром, в день отъезда демобилизованных, батарея построилась. На правом фланге — командование, знамя и все отъезжавшие. Зачитывается приказ. Комиссар В. Пичугин благодарит демобилизованных от именит всего личного состава за самоотверженную борьбу по защите социалистической Родины.

— В том, что мы победили врага, в том, что только недавно вместе очистили страну от последнего ставленника капиталистов Врангеля, есть также большая доля вашего мужества и боевой отваги.

Комиссар заверил, что остающиеся в строю бойцы-артиллеристы не забудут былых сражений и сделают все для воспитания молодых бойцов в духе боевых традиций. Под конец комиссар от имени парторганизации, командования и всего личного состава пожелал отъезжавшим счастливого пути, успехов на трудовом фронте, достойных боевых побед.

— В добрый путь, дорогие товарищи!

Отъезжавших провожали всей батареей. Затем старшина повел строй демобилизованных на станцию. Многие, в том числе и я, тоже пошли с ними. Целый час до отъезда мы беседовали и вспоминали минувшие времена. Еще раз перед глазами прошли холодные пронизывающие ночи, когда за Васильевкой, будучи почти окруженными, мы добирались к своим. Вспоминали все это со смехом, но в то время нам было не до шуток. Тогда казалось, что за каждым кустом притаился враг, а малейший шорох — это шаги белогвардейца...

«А помнишь?», начинал кто-нибудь и опять оживали эпизоды фронтовых дорог, встречи с местными жителями, приключения с девушками. Было, что вспоминать.

— А помнишь, Карлуша, как ты из английского сукна сшил френч?

— Конечно! Сшил себе, а носили все, в том числе и ты, Гриша.

— Верно, — соглашается Гриша Козлов и добавляет: — В точности, как и с моими сапогами — все носили.

— А эта ежеутренняя потеха с портянками — кто проспит, тот весь день без них ходит, всем не хватало.

Кургашов не без ехидства спросил:

— А кому все-таки меньше всех удавалось портянками пользоваться? –

— Карлуше, конечно! Он же у нас был самый маленький и больше всех хотел спать.

Раздалась команда садиться в вагоны. Рукопожатия. Объятия. Повлажневшие глаза. И вот уже стали от нас удаляться боевые друзья Степан Черноок, Григорий Козлов, Федор Иванов, Иван Иванов, Афанасий Климов, Николай Голубев, Николай Жежелов и другие. Мы покинули станцию, когда поезд скрылся из виду.

Было бесконечно грустно, будто от сердца кусок оторвали.

Снова Феодосия и Симферополь

Постоянным местом дислокации нашей дивизии стал Крым. Наш артдивизион расквартировали в Феодосии. Во всем ощущались последствия трудных военных лет. На первых порах мы спали на холодном цементном полу. Нам пришлось приводить в порядок как свое жилье, так и канализацию, водопровод, кухни, столовые, конюшни ... Через некоторое время мы уже могли уютно сидеть в столовой и спать в кроватях на белых простынях.

Многие занятия, собрания и иные мероприятия проводились сразу для всего дивизиона. Это укрепляло дружбу и чувство коллективизма. Меня перевели в штаб дивизиона. Тут пришлось работать бок о бок с многими командирами. До этого я лишь слышал об отважном командире батареи Андрее Бобрике. Теперь этот ветеран войны командовал нашим дивизионом. Его заместителем был назначен Иван Бердников, тоже ветеран войны. Адъютантом дивизиона, т. е. начальником штаба, служил ранее знакомый мне стройный и симпатичный Владимир Кучбарский. Тут работали еще завхоз Леонид Уланов, начальник связи Сергей Исаенков, помощник завхоза Павел Зиновьев, писарь Федор Чертко и старший артиллерийский техник Яан Пух. Моим непосредственным начальником стал казначей-квартирмейстер Андрей Лисовский, рослый мужчина, с небольшими усиками и длинными волосами, носивший шинель до пят.

Занятия проходили теперь совершенно иначе. Примитивные средства военного времени — кулак, пальцы, спичечный коробок и т. д. — изжили себя. Их место при наблюдении и подготовке к стрельбе заняли такие оптические приборы, как стереотруба и буссоль. Старым воякам стоило немалых трудов отвыкнуть от укоренившейся привычки и переучиться. Поэтому не удивительно, что происходили прямо-таки курьезные случаи. Например, в летних лагерях в Дарнице под Киевом, стрелявшие зачастую забывали изменять угломер на 30-00, из-за чего пушки вместо того, чтобы быть нацеленными на полигон, глядели жерлами... на колокольню Киево-Печерской лавры. Та была хорошо видна. Назвав ее, уже не требовалось давать дополнительные уточнения наводчикам и поэтому большинство стрелявших командиров и выбирало в первую очередь именно эту колокольню точкой наводки.

К концу пребывания в летних лагерях проводились финальные соревнования между лучшими батареями. В одно лето в них принимала участие и наша батарея. Нашего командира Степана Сорокина отвели на НП с завязанными глазами. Главный судья снял повязки и быстро поставил задачу стрельбы.

— Задача ясна, — ответил Сорокин. — Разрешите выполнять!

Оглянувшись разок и чуть-чуть подумав, он стал передавать исходные данные. Кто победил, мы так и не узнали, поскольку после стрельб начальство уехало на разбор. Нам, однако, казалось, что «потерь» соседняя батарея имела больше, даже их командир выбыл из строя, получив «тяжелое ранение».

То, что наша батарея шла в числе лучших, показали соревнования командиров орудий и наводчиков. Каждая батарея выставляла одно лучшее орудие. Из него должны были кроме наводчика основного расчета стрелять и наводчики остальных орудий батареи. Стреляли прямой наводкой по крупной, нарисованной кругами, мишени. Вслед за сигналом руководителя соревнований командир орудия подавал команду на открытие огня. Первых четыре контрольных снаряда отстреливал наводчик основного расчета. По их результатам командир орудия определял окончательные исходные данные для стрельбы. Затем первый боевой снаряд отстреливал наводчик основного расчета, потом по очереди, по одному снаряду — остальные наводчики. Кто не успевал выстрелить в предусмотренное время, выбывал из соревнований.

Дело кончилось тем, что команду нашей батареи премировали двухнедельным отпуском, а командира орудия и наводчика основного расчета — именными карманными часами. Кстати, у нас наводчиком основного расчета был ветеран гражданской войны Л. Карнаушенко, который до того дня так и не смог толком овладеть грамотой. Но старый опыт все-таки не подвел!

Осенью 1924 года наш дивизион разместился в Симферополе. Там на его базе сформировали 3-й артиллерийский полк 3-й Крымской стрелковой дивизии (так переименовали после размещения в Крыму нашу 3-ю Казанскую стрелковую дивизию). Эта мера укрепила стрелковую дивизию, повысила ее боеспособность и подчеркнула важное значение артиллерии. Артиллерия становилась настоящим «богом войны». Командиром полка назначили прежнего начальника артиллерии дивизии Рашевского, бывший военный комиссар артиллерии дивизии В. Орловский стал военным комиссаром полка, а адъютант артиллерии дивизии В. Голушкевич — начальником штаба.

Кроме командования артиллерийского полка в комсостав вошли такие опытные командиры, участники гражданской войны, как Андрей Бобрик, Александр Верещетин, Антон Герасимов, Афанасий Климов, Петр Могилев, Степан Сорокин, Николай Старичков, Иван Шеленков, Михаил Котиков, Иван Польский и другие. Многие из них впоследствии окончили высшие учебные заведения РККА и выдвинулись на руководящие должности в Советской Армии. Военное образование получили также многие младшие командиры и рядовые бойцы. Немало из них заняли позднее ответственные посты в армии.

Остаюсь в артиллерии

Однажды октябрьским утром 1925 года меня вызвали в штаб полка. Конкретно и кратко, как это принято в армии, сообщили, что меня и еще десять человек направляют в Одесскую артиллерийскую школу. Через несколько часов мы уже сидели в вагоне и смотрели на убегавший назад красивый крымский пейзаж. Что скрывать, сердце тревожно щемило: примут ли? Все произошло так быстро, что не успели ничего освежить в памяти, не говоря о более тщательной подготовке. Особенно волновался Иван Гриненко. Суровая жизнь отпустила ему только одну зиму, чтобы ходить в школу.

Поезду не было дела до наших тревог. Он, постукивая колесами, приближал нас к Одессе. Мало-помалу мы успокоились и на остановках выходили ради любопытства взглянуть на окрестности. В Мелитополе купили арбузы. Пара стоила пять копеек. Они были до того велики, что до Одессы мы с ними так и не управились.

Утром перед нами предстала Одесса. На привокзальной площади нас заботило одно — где размещается артиллерийская школа и как туда добраться. Трамвайная остановка, которую нам указали, находилась сравнительно недалеко от вокзала. Выйдя из трамвая, мы начали искать военную школу. Когда подошли к большому четырехэтажному дому из красного кирпича, окруженному высокой оградой, Гриненко толкнул меня:

— Гляди, ограда-то из старинных пушечных стволов!

— Ну, тогда мы в правильном месте!

Остановились перед железными воротами. Пока вызывали дежурного, мы рассматривали свой новый дом. О том, что здесь действительно живут артиллеристы, убедительно говорили и стоявшие у главного входа пушки.

Пришел дежурный и провел нас на территорию школы. В глубине просторной площади возвышался большой корпус школьного здания. Мы обратили внимание на футбольные ворота по концам площадки. Справа мощеная булыжником дорога вела под арку, соединявшую главное здание школы с меньшей, трехэтажной постройкой. Параллельно дороге шел обрамленный живой изгородью асфальтированный тротуар, правее него находилась уютная площадка с фонтаном. С левой стороны, параллельно улице, тянулась липовая аллея со скамейками. Артиллерийский парк виднелся за плацем.

Благоговейно вошли в вестибюль, потолок которого опирался на беломраморные колонны. При виде блестящего как зеркало паркета мы еще больше оробели. Швейцар (старый царский генерал, как мы после узнали) чрезвычайно вежливо проводил нас в гардероб.

Справа, на табличке около двери я прочел: «Библиотека и читальный зал». Оставив шинели и чемоданы в раздевалке, мы поднялись по широкой лестнице на второй этаж. В открытую дверь одной из больших комнат увидели накрытые к завтраку столы.

Нас направили в помещение дежурного офицера. Он предложил нам сесть, а сам куда-то позвонил по телефону. Вскоре вошли представители учебной и хозяйственной частей. Первым делом нас накормили завтраком. Потом представитель учебной части объяснил порядок проведения вступительных экзаменов и дал листочки с наименованиями дисциплин и фамилиями преподавателей, которые будут их у нас принимать.

Когда ждали преподавателя математики, мимо нас прошел строй курсантов. Впереди шагал с четырьмя треугольниками в петлицах старшина. Это был старшина второй батареи Федор Ромадин, как потом выяснилось. Здесь, забегая вперед, скажу, что через три года я сам стал старшиной той же батареи и так же вел строй курсантов в столовую.

Наконец пришел преподаватель математики 3. Кругляков. Ему мы сдали последний экзамен. Затем нас представили заведующему учебной частью Герасимову, которому мы и отдали экзаменационные листы.

При распределении я вместе с И. Гриненко и Г. Малеванчуком попал во вторую батарею. Там снова встретились со старшиной Ф. Ромадиным. По его распоряжению кладовщик выдал нам обмундирование и постельное белье, показал койки и представил командиру отделения, а также помощнику командира взвода. Должности младших командиров занимали курсанты четвертого курса или, как здесь называли, старшего класса. Надо сказать, что они хорошо справлялись со своими обязанностями.

Так начался новый период в моей жизни, путь в кадровые военные. Решился вопрос, который еще недавно волновал меня и моего друга Володю Семенова.

В школе существовали строгий распорядок и дисциплина. Все делалось точно по часам. Слово «подъем» таило в себе магическую силу. Если еще секунду назад повсюду царила мертвая тишина, то стоило этому слову слететь с уст дежурного, как школа молниеносно оживала. Все быстро вскакивали с постели, одевались и — в строй. Горе тому, кто опаздывал хотя бы на секунду, или спросонок до построения не успевал застегнуть все пуговицы, или затянуть ремень. В другой раз такого промаха больше старались не допускать. Слово «подъем» навечно въелось в память — я и сейчас еще могу вспомнить тембр голоса и интонацию того или иного дежурного, произносившего его.

Начались напряженные занятия. Советская республика, разумеется, не могла больше довольствоваться артиллеристами — мастерами спичечного коробка, военное дело тоже требовало современного уровня. Артиллерийское дело, военную топографию и тактику преподавали наряду с командирами Красной Армии также бывшие царские генералы и офицеры. Большинство курсантов имело низкий общеобразовательный уровень. Поэтому по вечерам в классах, лабораториях и читальном зале шла напряженная работа по закреплению слышанного за день и выполнению домашних заданий. Самым больным местом являлись математика, физика и химия. Но именно хорошее знание этих дисциплин закладывало основу для успеваемости по специальным предметам и, прежде всего, по артиллерии. Поэтому мы считали вполне оправданной строгую требовательность преподавателей к нам.

Преподаватель математики Зиновий Кругляков был небольшого роста, очень подвижный. Он носил потертый портфель, выглядел всегда серьезно, но был остер и меток на язык. Читал свой предмет, равняясь по самым слабым. Их он держал у доски до тех пор, пока те все не поймут. Успевающих спрашивал лишь тогда, когда приступал к разъяснению очередной теоремы. Хотя он был штатским, но требовал строгой дисциплины. И все же он считался всеобщим любимцем. Он убедил нас в том, что математика — основа артиллерийского дела и ее надо отлично знать. Мы полюбили этот предмет, так как Кругляков сделал его интересным. В его руках «сухие» цифры и формулы словно оживали. Многие уравнения и формулы я помню до сих пор.

Артиллерию нам преподавал бывший штабс-капитан царской армии Здоровченко. Свой предмет он знал отлично и умело передавал нам свои знания.

Преподаватель общей тактики Иваненко в первую мировую войну командовал пехотным полком. Выглядел он выше среднего роста, сутуловатым. Подпоясывался двумя сшитыми вместе солдатскими ремнями. Сначала мы считали тактику «сухим» предметом, но Иваненко сделал свои лекции настолько интересными, что мы слушали его, разинув рты. Основные положения он объяснял, оживленно жестикулируя, и даже не замечал, когда измазывался мелом от лысины до колен. Все приводимые им цифры и эпизоды мировой войны были поучительны и убедительно иллюстрировали основные положения уставов.

Особенно хорошо мне запомнился первый урок топографии. В классе чувствовался холод. Внезапно открылась дверь и вошел низкого роста седой и полный старик в военной форме. Встал за стулом у стола и поздоровался. Когда мы ответили на приветствие, он перекинул правую ногу через спинку стула и сел. Ни слова не говоря, выложил из кармана на стол две жестянки. Из одной взял четверть кусочка сахару и сказал, отправляя в рот: «Полезно». Из другой вынул папиросу и, беря ее в зубы, произнес: «Вредно, а в итоге — ничего».

Начался урок. Примерно через полчаса раздалась громкая команда:

— Встать! Выбрасывание рук вперед, вверх, вниз ... Делай. Раз ... два...

К этой «зарядке» он прибегал всегда, когда замечал, что кто-нибудь из курсантов дремлет. Генерал царской армии Радкевич после Великой Октябрьской социалистической революции перешел в Красную Армию. Свой предмет он преподносил очень наглядно. Был большим ревнителем спорта, ежедневно принимал холодные ванны. Этим и объяснялось, что он в свои восемьдесят лет еще ездил на велосипеде, выглядел очень живым и подвижным.

Немало с нами потрудились и строевые командиры. Они как заботливые отцы делились своими знаниями и опытом, неустанно занимались воспитательной работой. Командир батареи Гуданец и его преемники А. Селюков, И. Шелягин и Касьянов делали все, чтобы из нас получились достойные командиры-артиллеристы. Именно им мы обязаны правом считать себя артиллеристами.

Благодаря ближайшим помощникам командира батареи Б. Чуднову, И. Курбатову, Э. Метусу, Костенко, Эрайзеру и Панченко сухие фразы уставных положений как бы ожили. Их смысл и содержание становились понятными. С чувством признательности вспоминаю и преподавателя автотракторного дела Раммо, эстонца по национальности. Благодаря его стараниям и упорству, мы впервые в своей жизни запустили моторы.

Мы были не только учащимися, но и военными. За каждым из нас согласно месту в строевом составе батареи закреплялись оружие и амуниция. Разведчику, например, надлежало держать в порядке карабин, шашку, стереотрубу, компас, планшет и, конечно, коня и седло. А малейшее пятнышко на оружии или металлических частях измерительных приборов и упряжи считалось равнозначным незастегнутой пуговице или слабо затянутому поясному ремню, одним словом — неряшливостью.

И все же оставалось время и на самодеятельность, и на спорт. Среди курсантов имелись неплохие артисты, режиссеры, певцы, декламаторы. Своими силами устраивали спектакли, концерты, вечера отдыха и т. д. Хорошо запомнилась созданная и поставленная на сцене курсантами второй батареи инсценировка «Тревога». Помимо артистов в ней принимали участие даже наши кони Митька и Петька. Одна сложенная курсантами песня стала широко известной. Ее подхватили потом и на улицах Одессы.

Спортивные кружки, которыми руководили преподаватели Чикваидзе и Булкач, дали Красной Армии многих выдающихся офицеров-спортсменов, ставших впоследствии хорошими организаторами спортивно-массовой работы в воинских частях. Мы усердно занимались всеми видами легкой атлетики, увлекались футболом, пробовали силы в классической борьбе и тяжелой атлетике. Но все же видом спорта номер один являлся, понятно, конный спорт. Он требовал много времени и труда. Тренировки и выездка молодых лошадей шли по утрам до подъема, т. е. за счет сна. Самыми большими его энтузиастами были Н. Борисов, А. Канана, В. Кульватенко, Н. Магро, К. Паппа и автор этих строк. Умелыми специалистами и неутомимыми учителями оказались наш командир батареи А. Селюков, командиры







Л. Шифрин, Кауган и инструктор верховой езды М. Корниенко.

Наступила осень 1929 года. Все, чему нас со старанием и настойчивостью учили, было еще раз проверено на государственных экзаменах. Они показали, что четыре напряженных учебных года прошли не зря. Мы получили настолько основательные знания, что в дальнейшем многим из нас стало доступным высшее образование в военных академиях.

Школа заложила основу и нашим общественно-политическим знаниям, вооружила нас революционной теорией марксизма-ленинизма. С помощью политотдела школы, начальником которого был комиссар Я. Ф. Генин, партийной и комсомольской организаций, преподавателей социально-экономического цикла, мы стали смотреть на события общественно-политической жизни совсем иначе. Перед нами в полном свете предстала хищническая сущность империализма. Годы, проведенные в стенах военной школы, значили в нашей жизни очень много. В школе сформировались наши личности и характеры, развились способности. Мы стали сознательными защитниками идей коммунизма и социалистической Родины.

Я — кадровый командир

Десяти лучшим выпускникам дали право выбрать место службы. Я выбрал артиллерийскую бригаду, дислоцированную в Ленинградской области, и после отпуска прибыл туда, теперь уже как кадровый командир.

Штаб и некоторые подразделения бригады размещались в дачном поселке с множеством живописных парков, а также красивых дворцов, которыми еще недавно владели великие князья и царские придворные.

Казармы артиллерийской бригады находились неподалеку от вокзала. В штабе я встретил ранее прибывших сюда соучеников. Познакомились с заместителем начальника штаба Н. Горбуновым, затем с начальником штаба Р. Михайловым и, наконец, с командиром бригады И. Блюмом, который и определил для каждого из нас место службы.

Мне, Н. Борисову и А. Таткало повезло — мы получили назначение в учебный дивизион. Он размещался в здешних казармах, между тем как многие части бригады были разбросаны по городам и поселкам Ленинградской области.

Командир учебного дивизиона Лейнберг, эстонец по национальности, определил нас в батареи. Я попал во вторую батарею, которой командовал Сивков.

Командование и парторганизация бригады возлагали на нас, молодых командиров, большие надежды в боевой подготовке подразделений. Они со своей стороны делали все, чтобы мы по возможности быстрее «вросли» в семью командиров бригады и завоевали авторитет.

Проведенные зимой в районе Ропши боевые стрельбы оправдали надежды командования. Все воспитанники Одесской школы отлично справились со своими задачами.

В мае следующего года нашу артиллерийскую бригаду передали в состав Белорусского военного округа. Наше новое место дислокации находилось в районе Мозыря. Летом из Одесской артиллерийской школы прибыли еще молодые командиры. Теперь можно было завершить комплектование бригады и со всей энергией и напряжением взяться за учебу.

В первый год службы летние лагеря находились неподалеку от зимних квартир. Занятия проходили на местности в окрестностях казарм. Здесь, в Белоруссии, нас окружал великолепный ландшафт, очень похожий на пейзажи великого русского художника Шишкина.

Командование и парторганизация бригады старались по мере сил сделать уютней быт личного состава. Сообща мы благоустраивали окрестности казарм. На помощь пришли и заботливые руки жен командиров: на прикроватных тумбочках появились даже салфетки и вазы с цветами. На общественных началах организовали командирскую столовую, которой руководила женская комиссия. Ответственную должность шеф-повара заняла мать жены командира Ю. Сорокина. Кормили здесь всегда вкусно. Поэтому женщины, освободившись от возни на домашних кухнях, могли посвятить себя общественным делам, заниматься в различных кружках. Жены командиров Минченко, Сорокина, Таткало и Хаилова помогали ликвидировать – неграмотность среди бойцов-артиллеристов.

Все сообща взялись и за организацию культурного досуга. Выявление самодеятельных артистов дало поразительные результаты: нашлись мастера на все руки — от певцов-солистов до клоунов. Здесь вновь проявилась одаренность жен командиров. Клуб превратился в центр кипучей культурной жизни.

Оживились и спортивные дела, особенно конный спорт. Энтузиастами его стали в первую очередь воспитанники Одесской школы. Конным спортом мы занимались почти всегда, но теперь, когда вся бригада находилась в одном месте, численность любителей этого вида спорта изрядно увеличилась. По распоряжению комбрига выездкой и организацией соревнований занимались командиры ремонтной батареи, причем особенно значительный вклад в это внес мой заместитель Борис Регент.

Не пустовал также и стрелковый тир. Поэтому не приходится удивляться, что в соревнованиях команда наших артиллеристов часто одерживала победу над пехотинцами в стрельбе как из винтовки, так и из пистолета.

Из трудолюбивого и сплоченного коллектива бригады вышло немало талантливых артиллерийских командиров, занимавших в годы Великой Отечественной войны высокие посты. Например, артиллерийскими частями и соединениями командовали генерал-полковник артиллерии П. Ничков, генералы Ф. Дудинский, Горбунов, П. Артюшенко, Яровой и автор этих строк, полковники Ю. Сорокин, В. Холык, Р. Михайлов, Б. Регент, И. Толстопятов, А. Стайковский. Видную роль в артиллерийской промышленности играли Л. Гуревич, И. Каменский, В. Кульватенко и Тарабрин.

В Академии имени Ф. Э. Дзержинского

Артиллерийское дело — очень тонкое искусство. Его надо долго и основательно изучать, постоянно себя совершенствовать. В летние дни 1931 года я сдал в штабе военного округа предварительные экзамены и меня зачислили кандидатом для поступления в Артиллерийскую академию.

На следующий год летом пришел вызов: осенью явиться в академию для сдачи вступительных экзаменов. Экзамены я выдержал успешно и стал слушателем Артиллерийской академии РККА имени Ф. Э. Дзержинского. Такое счастье в нашей артиллерийской бригаде выпало еще на долю Л. Гуревича, В. Кульватенко, И. Каменского, Б. Регента, Ю. Сорокина и И. Толстопятова.

До начала занятий я получил еще одну радостную весть. Штаб Белорусского военного округа наградил меня за первое место в соревновании командиров батарей ценным подарком и нагрудным значком «За отличную артиллерийскую стрельбу».

Утром 10 октября 1932 года я вошел в здание академии через массивные дубовые двери. Как-то не верилось, что за высшим образованием сюда вправе теперь прийти сын батрака. Ведь некогда здесь учились только сыновья дворян и помещиков.

Уже после первых занятий нам стало ясно, что многие понятия лежат далеко за пределами наших познаний. Для учебы в академии нужно было иметь по меньшей мере среднее образование. Стало одолевать сомнение: сможем ли мы вообще осилить предлагаемые нам науки. Но и сдаваться тоже не думали. Начался поединок упорства и воли с тайнами науки.

Командование и парторганизация как на курсе, так и на факультете напряженно занимались учебными вопросами, оказанием помощи отстающим и поисками лучших методов. Не всегда все шло так, как хотелось бы. Например, над неуспевающими шефствовали наиболее способные товарищи. Правда, когда обе стороны прилагали старание, эта мера оказывалась эффективной. Но слишком часто получалось так, что всю ответственность сваливали на шефа. Личная же ответственность подшефного снижалась и польза, к сожалению, уменьшалась вдвое. В дальнейшем от этого метода пришлось отказаться.

Говоря о работе партийной организации, нельзя не сказать читателю о бессменном секретаре факультетского партбюро слушателе Михаиле Васильевиче Ростовцеве. Трудно сказать, чего больше имел этот удивительный человек — военной или партийной струнки. Откуда он брал нужные слова для каждого, известно только ему одному. Пять лет я проучился с ним в одной группе и видел, как учился и работал этот авторитетный, всеми уважаемый человек. А ведь условия для работы партийной организации были не из легких. Слушатели в академию поступали не ахти с каким образованием, а некоторые преподаватели, прямо скажем, судили о слушателях, выходцах из пролетарской среды, мерками старого, царского режима. Нужно было переломить такие предвзятые мнения и показать, что и представители рабочего класса способны одолеть интегралы и всякие другие премудрости артиллерийской науки.

Как не вспомнить здесь наши партийные собрания, куда приглашались и беспартийные преподаватели, когда обсуждалась успеваемость в той или иной группе, по той или иной дисциплине! И как было отрадно слышать, когда преподаватели, не верившие в способности слушателей, брали на себя социалистические обязательства о конкретной помощи слушателям.

В этом мы видели огромную заслугу партийной организации и нашего секретаря партбюро М. В. Ростовцева. Он всегда и во всем оставался принципиальным, справедливым, уравновешенным. А ему наряду с напряженной учебой — он, как и все мы, не ловил звезд с неба — удавалось кроме партийной работы принимать активное участие в общественной жизни, в спортивных соревнованиях. Все это принесло ему непререкаемый авторитет и уважение. Таким он остался и после окончания академии, таким его знают и сегодня те, кто с ним встречается.

Гораздо позже я узнал, что Михаил Васильевич — активный участник гражданской войны. Он тоже воевал с белогвардейцами под Каховкой и Перекопом.

Самым тяжелым для нас оказался первый учебный год. Голова раскалывалась из-за пробелов в образовании. Нередко засиживались до полуночи, роясь в учебниках. Зачастую бывало и так: отложишь в сторону со вздохом облегчения последнюю решенную задачу, подойдешь к кровати, чтобы завести будильник, и замечаешь — пора уже вставать! Так и идешь, не выспавшись, в академию. А надо было еще уделять время партийной и общественной работе. Я ведь был парторгом группы.

Профессора и преподаватели делали для нас все, что в их силах. П. Прохоров втолковывал нам до тех пор специальную теорию стрельбы, пока мы не уяснили каллиграфически написанных на доске формул. У А. Горохова хватало терпения по несколько раз объяснять конструкцию аппаратуры управления огнем зенитной артиллерии. Кстати, он впоследствии стал известен во всей армии как выдающийся ученый и талантливый генерал.

Большим специалистом в области внутренней баллистики считался Иван Граве. Окончив в 1900 году Михайловскую артиллерийскую академию, он с 1904 года преподавал в ней. В первые годы Советской власти до его сознания никак не доходил простой факт, что рабочие и крестьяне тоже могут приобретать высшее образование, как прежде сынки буржуазии. А впоследствии ему присудили за капитальный труд Государственную премию. С момента создания Академии артиллерийских наук И. Граве стал ее действительным членом.

А. Благонравов в прошлом тоже был царским офицером. В 1929 году он окончил Артиллерийскую академию, а в 1938 году получил ученую степень доктора технических наук и звание профессора. С 1943 года — действительный член Академии наук СССР. Он являлся также первым президентом Академии артиллерийских наук.

Таких энтузиастов своего дела, крупных специалистов мы в академии встретили много. Их упорство и привело нас к успешному окончанию учебы.

После первого учебного года жизнь стала несколько легче. Можно было опять серьезно заняться спортом. Помимо гимнастики, волейбола и баскетбола, я увлекся фотографией. Четыре года состоял членом редколлегии фотогазеты. Зимой часто проводил досуг на коньках или лыжах.

Так прошли пять напряженных лет учебы. Началась подготовка к государственным экзаменам. Они впервые вводились в академии вместо прежних дипломных работ.

В те дни в печати стали все чаще появляться сообщения о вредительстве, диверсиях и шпионаже. В академии состоялось общее собрание на тему о бдительности. Со слов комиссара академии Ф. Генина можно было заключить, что в нашем доме все в порядке.

В один из дней нас ошеломили газеты. В них сообщалось, что «раскрыт военно-фашистский заговор». Среди его участников назывались такие известные военачальники, как Якир, Уборевич, Корк... Позже объявили, что и маршал М. Тухачевский принадлежит к числу заговорщиков.

Росла тревога. Тем более, что и из академии исчез уже не один человек. На собраниях и политинформациях сообщали, что такой-то и такой-то тоже оказались «врагами народа». В стенах академии больше не появлялся и наш преподаватель немецкого языка Паукер.

Участились партийные собрания. Обсуждали жизнь и деятельность того или иного коммуниста, выясняли — не отклонялся ли от генеральной линии партии и служебного долга. На одном из собраний обсуждалось «преступление» кандидата в члены партии старшего лейтенанта Г. Филонова. Тот изложил свою биографию от прадедов до последних дней. Затем его спросили: — почему ничего не сказал об общении с врагом народа?

У Филонова от недоумения округлились глаза. И что же оказалось? Г. Филонов командовал группой мотоциклистов Ленинградского военного округа и после многодневного пробега по пересеченной местности доложил о результатах этого кросса заместителю командующего войсками Ленинградского военного округа командарму второго ранга Гаркавому. Впоследствии его арестовали как и многих других. Это-то и было «общением» Филонова с «врагом народа»!

Большинство коммунистов выступило в защиту Филонова и кандидатский билет остался при нем.

Пришел и мой черед держать ответ перед коммунистами.

Рассказал автобиографию. Стали задавать вопросы. Комиссар факультета майор Г. Одинцов поинтересовался, куда я ранен и почему в моем личном деле нет справки об этом? Слушатель академии И. Суслопаров хотел знать названия деревень, связанных с моим участием в боях на Восточном фронте, а также имя тогдашнего командира полка. Задано было и много других вопросов.

Я рассказал историю своего ранения и показал шрам. Есть ли справка в деле или нет, этого я не знал, поскольку личные дела нам не показывают. Суслопарову постарался объяснить, что был я в ту пору зеленым юнцом, боевые действия бросали меня в разные места и помнить все названия трудно. Описал внешность командира полка.

Дело принимало плохой оборот. Вдруг я услышал из задних рядов голос начальника академии А. Сивкова:

— Прошу слова.

Он опоздал к началу собрания и поэтому сел в последнем ряду.

Сивков спросил у Одинцова, запрашивал ли он архив о моем ранении. Оказалось, что нет. Суслопарову, служившему на Восточном фронте командиром, он задал тот же вопрос, который Суслопаров задал мне. Он тоже не помнил всех деревень.

Сивков сказал несколько крепких слов по этому поводу и закончил так:

— Товарищи, я командовал батареей в этом 2-м Красноуфимском полку и все, что говорил Ару о действиях полка, соответствует истине. Командиром и комиссаром полка, о котором говорил Ару, был Анфалов. Я нахожу, что к Ару пытаются предъявить беспочвенные обвинения.

На этом собрание закончилось. Мой партбилет остался при мне.

Такая тревожная и неуверенная обстановка мешала и распыляла внимание при подготовке к государственным экзаменам. Но в конце-концов прибыла экзаменационная комиссия, и меньше чем за месяц экзамены были сданы. Комиссия выехала с результатами в Москву, мы же остались ждать приказа.

На торжественном построении узнали, кто куда получил назначение. Мне предстояло выехать в Горьковское зенитно-артиллерийское училище. Я был рад, что вместе со мной туда же назначили литовца И. Жибуркуса.

Было время...

Февраль 1938-го. Утром на работе узнал, что ночью арестован командир первого дивизиона капитан В. Бахирев. Осталась жена с двумя маленькими дочерьми. Через месяц, тоже ночью, исчез преподаватель топографии капитан Пелнис и еще через некоторое время — преподаватель политической экономии капитан Полонский. Число «врагов народа» увеличивалось. Люди ходили встревоженные, стали избегать разговоров, боялись друг друга. С семьями арестованных перестали общаться. Начальник училища поставил их в известность, что квартиры придется освободить. На собраниях и собеседованиях говорилось, что арестованный оказался «врагом народа».

Все удивлялись, пожимали плечами и шептали: «Никогда б не поверил». Но находились и такие, кто еще вчера отзывался о человеке хорошо, а сегодня, когда тот ночью «исчез», говорили: «Я все время подозревал этого человека!» Такие ночные «исчезновения» происходили не только в нашем военном училище, но и повсеместно в Горьковском гарнизоне.

1 августа 1938 года в лагерях начальник училища полковник А. Глебов, его заместитель по хозяйственной части, я, а также другие командиры обсуждали текущие вопросы. Внезапно перед начальником училища появился курсант и спросил разрешения обратиться ко мне. Затем он сообщил, что комиссар училища майор Григорьев просит меня к себе. Комиссар жил в соседнем со мной доме. В дверях меня встретил Григорьев. Доложил о прибытии. Не подавая руки, он указал на дверь в следующую комнату. Когда я туда вошел, Григорьев закрыл дверь и сам остался за ней. С дивана поднялся знакомый мне уполномоченный НКВД и сунул под нос ордер на арест и обыск. Я ничего не видел, в глазах зарябило. Но когда он уцепился за пуговицу на нагрудном кармане моей гимнастерки, чтобы произвести обыск (там у меня хранился партбилет), я как бы очнулся, резко отступил на шаг...

Так все это началось. Я стал арестантом, одним из многих товарищей по несчастью. Почему? В чем меня обвиняли? Этого я не знал.

Только в ходе повторных допросов выяснилось, что я пал жертвой подлой клеветы, стоившей мне более года жизни.

За месяцы, проведенные в тюрьме, я видел разных людей. Были такие, которых тюремная жизнь окончательно сломила, лишив их человеческого достоинства. Но многие и в самой тяжелой ситуации остались мужественными, верными партии и ее идеям, хотя это и требовало от них большой стойкости характера.

Медленно, месяц за месяцем, прошел год однообразной монотонной жизни, изолированной от внешнего мира, Б один из дней мы прочли на подобранном с полу обрывке газеты, что идет война. По единственному названию населенного пункта поняли, что военные действия происходят на территории Польши.

В октябре 1939 года прибыло долгожданное постановление. Хотел прочесть его хладнокровно, спокойно от начала до конца, но не вытерпел, глаза волей-неволей скользнули вниз, чтобы увидеть последнюю строчку. Когда прочел: «Из-под ареста освободить», — тотчас стал расписываться, но стена была шероховатой и перо сломалось. Пока надзиратель ходил за новым пером, я прочел постановление от начала до конца. Заканчивалось оно так: «За отсутствием состава преступления дело прекратить. Ару из-под ареста освободить».

Лишь те, кто сам это пережил, смогут понять владевшие мною чувства. Человеческий язык слишком беден, чтобы выразить их словами!

Было уже позднее время. Я вышел на улицу. Стук тяжелых ворот за моей спиной доставил огромную радость. Я пешком потащился в город.

Но куда, к кому пойти, я еще не знал. Пошел на Грузинскую улицу, где жил прежде. Войдя в парадную, решил зайти к И. Жибуркусу. С ним я пять лет учился в академии, потом вместе служили и, к тому же он был из Прибалтики. Дверь открыла дочь Жибуркуса Соня.

— А папа дома? — спрашиваю.

— Папа! Иди сюда, тебя один дядя спрашивает, — позвала она отца.

Появился сам Жибуркус. Посмотрел на меня, не узнал. И не удивительно — борода, усы, одет подозрительно.

— Ваня! Ты не узнаешь меня, что ли?

— Карлуша!..

И мы очутились в объятиях друг друга.

Говорили долго, ведь событий и новостей накопилось немало. Сели ужинать. Перед сном я внимательно просмотрел газеты. Как и любого военного, меня интересовали события в Польше.

Назавтра я закончил все свои связанные с освобождением дела и побывал в политотделе училища. Там сказали, что мой партийный билет находится в политотделе Московского военного округа.

Поехал в Москву. В политотделе военного округа целый день искали партийный билет, но не нашли. Я стал нервничать. Наконец кто-то сообщил:

— Ваш билет все же должен быть на месте. Вам надо ехать обратно в Горький.

В конце концов все кончилось благополучно — партбилет снова у меня в руках!

14 октября 1939 года в Москве, в штабе командующего артиллерией Красной Армии я заполнял анкету. Здесь встретил многих товарищей по несчастью. Одним из самых близких среди них был соученик Николай Коноплев. Вечером я уже ехал на новое место, в Севастополь, старшим преподавателем в зенитно-артиллерийское училище.

Оттуда в мае 1941 года меня направили в создаваемое в Краснодаре зенитно-артиллерийское училище.