От Илья Вершинин Ответить на сообщение
К Илья Вершинин Ответить по почте
Дата 06.12.2004 23:29:59 Найти в дереве
Рубрики Персоналии; Версия для печати

Re: От автора

ДОРОГА В ЖИЗНЬ

Нелегкий хлеб пастушонка

Адрес места, где я родился, звучал так: Гапсальский уезд, Велтская волость, Нуки.

Мои воспоминания о детстве связаны с окрестностями дома волостного правления Велтса. Сложенный из плитняка, дом правления стоял на живописной возвышенности у дороги Лихула—Михкли. До Лихула было 18 верст, а до Пярну круглым счетом верст 45. Неподалеку от дома волостного правления, примерно в полуверсте в сторону Лихула, находилась мыза Ару (Название мызы никакого отношения к моей фамилии не имеет. Прим. авт.): три постройки из плитняка — хлев, конюшня и между ними жилой дом. В нем жили управляющий мызой Томсон с семьей, а также пастух и конюх со своими семьями.
Перед мызой, за шоссе, местность понижалась. Там находился колодец, а поодаль росли ясени и каштаны. Позади мызы находился выгон с прудом, в центре которого торчал островок. На этом пруду я впервые встал на коньки. За выгоном теснились постройки деревни Сыннику, а еще дальше виднелись одинокие убогие жилища бобылей (Бобылями в Эстонии называли безземельных крестьян, живших на земле другого крестьянина — собственника или арендатора. Прим. перев.).

В сторону Михкли, саженях в ста от дома волостного правления, стояло одноэтажное деревянное строение — Тарваская министерская школа, а еще с полверсты дальше — серый, выстроенный из плитняка двухэтажный докторский особняк. От него напрямую через лес верстах в четырех была мыза Велтса, и еще дальше на расстоянии нескольких верст находились Михклиская кирка, почта и корчма.

Обе мызы — Ару и Велтса — принадлежали одному хозяину — немецкому барону.

Мои родители были батраками на мызе Ару. Жила наша семья (отец, мать, я и три сестры) в Нуки. Так назывался один из домов для батраков в полутора верстах от имения. С юга и запада к нему прилегал лес, а с севера и востока — помещичьи поля. Занимали мы в этом доме одну крохотную комнату с огромной печью. Здесь едва уместились кровать родителей, одна детская кроватка, обеденный стол, несколько стульев и скамья. Поздними вечерами, когда с работы возвращались родители, в нашем жилье становилось совсем тесно. Поэтому нам, детям, приходилось быть на дворе, пока это было возможно. Когда же наступали холода, мы забивались в уголок, чтобы не путаться под ногами у родителей и не мешать их хлопотам по хозяйству.

(Отец, мать и сестра Марие)
К вечеру у нас подводило животы от голода. Сестры Леэни и Лийза то и дело цеплялись за материнский подол и просили есть. Мы с Марие как старшие терпеливо ждали. А ждать приходилось долго, так как сперва следовало растопить печь и только тогда мать принималась за стряпню. Так шло время. Когда, наконец, еда бывала готова, нередко уже наступала ночь.

Да и отец после работы не имел времени посидеть. Он чинил обувь или мастерил что-либо необходимое в хозяйстве. В то время многие нужные вещи делали своими руками. До сегодняшнего дня сохранился сделанный отцом небольшой стенной шкаф. В обязанности нас, детей, входило в то время, когда отец что-нибудь мастерил, светить лучиной. Нередко отец бранил нас, так как лучины горели плохо, начинали затухать или, потрескивая, разбрасывали угольки.

Воскресенье считалось самым желанным днем. Утром мы всей семьей садились завтракать. На столе стояла картошка с мучной подливкой или какая-либо другая скудная еда. Больше всего мне нравилась черствая горбушка хлеба со свиным салом.

Жизнь мызного батрака протекала однообразно и изнурительно. Одна страда сменяла другую. Детей барон и управляющий тоже выгоняли на многие работы. Весной мы возили навоз. Я вместе с сыновьями конюха — Михкелем, сторожа — Ээди, пастуха — Михкелем и с другими ребятами был возчиком: из хлева с полным возом на поле и оттуда порожняком обратно. Вскоре начинался сенокос. Ребятишки возили сено на барский сеновал. От этого получилась, между прочим, некоторая польза — я научился ездить верхом и позже, идя в армию, уже считался заправским наездником.

Затем наступала уборка урожая и молотьба. Мы, мальчишки, собирали и свозили солому в скирды. Но самым тяжелым было время уборки картофеля. Тогда на поля выгонялись все от мала до велика. Зачастую моросил дождь; насквозь промокала одежда, поля раскисали. В ту пору мы, до смерти уставшие, возвращались поздним вечером домой...

Мне исполнилось лет семь, когда мать взяла меня за руку и отвела в школу. Едва она собралась уходить, я поднял рев:

— Как я здесь один останусь?

Но что поделаешь, пришлось привыкать.

Дома не легко было готовить уроки — лучина светила неровно и скудно. В школе имелась керосиновая лампа, и по вечерам я часто оставался там заниматься. Но и тут не все шло гладко: шалости и проказы с одноклассниками отнимали большую часть времени. Так и повелось, что занимался я рано поутру или перед началом уроков. Если мне удавалось раз-другой прочесть заданное, то оно уже запоминалось.

В утро Юрьева дня 1910 года мы всей семьей собирались на кладбище. К нашему дому подкатила телега.

— Здравствуйте, хозяин и хозяйка Нуки! — прозвучало приветствие.

Было это сказано, чтобы польстить или так, в насмешку. Ведь какой из мызного батрака «хозяин»! Поговорив немного с отцом, гость сказал матери, что он тоже едет в сторону кладбища и пусть все садятся на телегу.

Вечером он снова появился у нас. Мать как-то озабоченно подозвала меня к себе.

— Этот дядя теперь будет твоим хозяином, — сказала она тихо.

Так кончилось детство. Спустя полчаса, я простился с домашними. Мать протянула мне небольшой узелок и я влез на телегу. Путь наш: лежал к Ванакубья, что неподалеку от мызы Ойдремаа.

Настало утро первого дня моей батрацкой жизни. Хозяйка Мари познакомила с «подопечными», показала дорогу на выгон и границы пастбища. По пути обращала мое внимание на «опасные» места, где скот может попасть на свое или чужое поле, и под конец поведала о достоинствах и недостатках животных.

Вожаком стада был бык Кирьяк. Куда шел он, туда двигалось и все мычащее «воинство». Через пару дней я это испытал на своем горьком опыте. Только разговорился на проселочной дороге с однокашником Яаном с хутора Вийдасе, приехавшим в эти края погостить у родственников, как краем глаза заметил, что стадо остановилось. Решил, пусть скотина постоит немного, это даже к лучшему, смогу разговор закончить и услышать новости с родных мест. Кирьяк между тем вдруг вскинул голову и ринулся через пролом в изгороди прямо на озимые. И все стадо на ним. Я помчался вслед за стадом. Кирьяка нельзя было вернуть на пастбище иначе, как дубинкой. Но куда сложнее обстояло дело с другими животными. На этот раз они и не думали последовать за своим вожаком. Хоть плачь, хоть смейся, от сочной зелени озимых их никак не отогнать. Только когда другие пастушата пришли на выручку, удалось навести порядок.

Вечером хозяйка Мари спросила, как прошел день.

— Все в порядке, — ответил я.

Мари вошла в хлев. Из-за угла показался сам хозяин Хендрик.

— Как дела? — в свою очередь спросил он и усмехнулся. Ответил ему то же самое, что и хозяйке.

— А как ты справился с проделками Кирьяка?

Я перепугался. Оказывается, хозяин в деревне обо всем узнал! К счастью, он пришел в хорошем настроении, но пригрозил, что если еще раз подобное случится, он с меня спустит шкуру.

Я стал смотреть на хозяина другими глазами и старался не портить с ним отношения. В свободные минуты помогал чистить хлев, рубить хворост, колоть дрова или делал что-либо другое по хозяйству. Впоследствии доброжелательность хозяина не раз спасала меня от наказания и облегчала жизнь.

Хозяйка имела обыкновение каждый вечер ворчать: то коровы дали меньше молока чем обычно, то скотина много пила, значит, за весь день ее ни разу не поили и т. д. Затем начинала заваливать поручениями, которые повторялись изо дня в день: накачать воды для скота, наполнить водой котлы и ведра на кухне, принести для скота картошку и поставить ее варить. Обычно мы ели эту же картошку, только по воскресеньям ее варили отдельно от скота... Когда подрастала трава, ее приходилось косить и на ночь задавать дойным коровам. Я должен был ежедневно готовить и таскать в больших деревянных бадьях пойло для свиней.

Поэтому нет ничего удивительного, что утром тяжело просыпался. После оклика хозяина или хозяйки, после тряски за плечо хотелось еще полежать и вытянуть гудевшие ноги. Когда вставал, начиналось новое мученье — голод. Рано утром есть не давали. Всю дневную норму брали с собой в торбе. В ней обычно лежал ломоть черного черствого хлеба, несколько сушеных салак, вареные картофелины и бутылка простокваши или обрата. Позднее пастушата решили всю провизию выкладывать в общий «котел». Содержимое моей торбы все высмеяли и не приняли — оно было самым скудным.

Поблизости от хозяйского хутора находился хутор Притсу. Там пас скот хозяйский сын Михкель. Мы с ним подружились. Однажды утром, когда я со своим стадом поравнялся с хутором, Михкель еще стоял со своей матерью и на пастбище не ушел. Скот бродил по двору. Я поздоровался. Хозяйка Притсу подозвала меня.

— Давай-ка, Карла, свою торбу, положу вам с Михкелем вместе. Зачем вам два мешка таскать?

С тех пор нашу совместную торбу пастушата стали принимать на общий «стол».

Видимо, Михкель рассказал матери о моей отвергнутой провизии, и она стала давать нам пищу на двоих. Содержимое же моей торбы она вываливала свинье в корыто. Забегая вперед, скажу, что, встретившись через 30 с лишним лет с Михкелем, мне доставило большое удовольствие вспомнить прошлое, от души отблагодарить его и его покойную мать за доброе сердце и подарить ему свою книгу.

Время летело быстро. Наступила осень.

За день до начала занятий в школе хозяин разбудил меня чуть свет. Сказал, что едет в волостную управу и заодно подвезет меня. Доехав до места, где начиналась дорога на хутор Вийдасе, хозяин остановил лошадь, сгрузил на обочину полмешка муки.

— Возьми, вот деньги тоже.

Сам поспешно влез на телегу и поехал дальше.

Слезы заволокли глаза от обиды. Сел я на мешок и, предавшись грустным мыслям, задремал. Проснувшись, увидел перед собой отца. Наверное, ему сообщили обо мне прохожие.

Я снова принялся реветь.

— Не плачь, — успокаивал отец. — В жизни еще много повидаешь горя и нищеты. Ежели каждый раз плакать, слез не хватит. Слезы, сынок, не помогут. Подрастешь — поймешь...

Эти слова я запомнил навсегда.

Хозяин обманул меня еще и в том, что не сделал обещанную обувь. В школу иди хоть босиком! Отцу ничего другого не оставалось, как взять у брата, конюха Адо, кусок кожи в долг и за одну ночь смастерить мне лапти.

Еще трижды в Юрьев день я уходил из дому зарабатывать нелегкий хлеб пастушонка: один раз к прежнему хозяину в Ванакубья, затем дважды к леснику в Мадиссааре. Работать там заставляли не так много и жизнь казалась чуть легче.

(В первом костюме, заработанном собствеными руками. 1915 г.)

Учеба пополам с побоями

Название нашей школы звучало так: двуклассная пятилетняя министерская школа. Классных комнат имелось только две: в одной занимались дети первого и второго года обучения, в другой — остальные. Кроме классов в одном конце дома находились жилые комнаты учителя и спальня девочек, а в другом конце — спальня мальчиков, столовая и квартира заведующего Раедорфа.

Школа от моего дома отстояла в полтора верстах. Зимой приходилось с трудом пробираться через сугробы, да еще в темное время. Чтобы дети не заблудились, сторож волостной управы (исполнявший одновременно обязанности школьного служителя) ставил на окно в школе зажженную лампу, на свет которой как на маяк мы и брели, увязая в снегу, прямо через мызные поля.

Порядок в школе существовал суровый. За малейшую шалость били линейкой или таскали за волосы, да так, что слезы брызгали из глаз. Законом подобные меры наказания, конечно, не допускались, однако, чтобы воспитать в нас уважение к существовавшему строю и послушание, их все же применяли.

Для чего ученикам нужны волосы, пальцы и уши, — об этом нам не раз давали понять господа школьные наставники Раедорф и Массо. И хотя первый из них был учителем «закона божьего», это не мешало ему бить железным прутом по моей ладони до тех пор, пока та не вздувалась.

Однажды в пургу я остался ночевать в школе и вместе с интернатскими детьми стал готовить уроки. Случайно моя ручка упала и закатилась под переднюю парту. Я полез за ней, ненароком толкнув сидевшую на парте девочку. Та подняла визг. В этот момент дверь распахнулась. Учитель Кийндок влетел в класс, подошел к визжавшей и рявкнул:

— Чего орешь и мешаешь другим заниматься?

Теперь зафыркали остальные. Конечно, учитель понял, что главный виновник где-то в ином месте. Заглянул под парту. И, не спросив, зачем я туда залез, схватил меня за ухо и начал вытаскивать. Я старался приподняться на цыпочки, но все равно губы кривились от боли. Так Кийндок дотащил меня до двери и вытолкнул в коридор, где я должен был стоять до тех пор, пока не придет время ложиться спать.

В спальне разгорелась «подушечная» война. В пылу возни мы подняли такой шум, что его услышали в комнатах заведующего школой Раедорфа. Оттуда раздались шаги. У мальчиков тут же возникла озорная мысль: как только учитель просунет голову в спальню, швырнуть в дверь подушкой. Мое спальное место находилось против двери, поэтому и осуществить задуманное предстояло мне. В целях «маскировки» война продолжалась, а подушка как бы случайно должна попасть в дверь.

Ждать долго не пришлось. Дверь открылась, и я тотчас запустил в нее две подушки.

Раздался грохот, а затем послышались удаляющиеся шаги. Мы притаились как мыши, натянув одеяла на голову. Немного погодя, шаги снова стали приближаться. С лампой в руках вошел Раедорф.

Начался допрос. Ответ следовал один и тот же — в комнате было темно и никто ничего не видел. Под конец заведующий школой спросил одного мальчугана первого года обучения. Тот принялся громогласно объяснять, что бросить подушку в дверь велено было нукискому Карле. Заведующий школой удивился:

— Откуда он взялся? Где он?

Я попался, и мне крепко досталось.

Но мне нравилось ходить в школу, нравилось учиться. Учебники прочитывал от корки до корки уже в первые недели школьных занятий. Однако такое рвение имело свою оборотную сторону: задаваемые уроки были не новы для меня и я начинал скучать, особенно в последние годы. Ведь дети третьего, четвертого и пятого года обучения сидели в одном помещении и поэтому три года подряд приходилось слушать одно и то же. Беспокойному духу юности это со временем надоело, и незаметно для себя я стал участвовать в разных озорствах.

Однажды во время летних каникул, отнеся по просьбе матери в поле еду для отца, я взялся за плуг и вспахал две длинные борозды. Отец не стал меня хвалить, а сказал:

— Я не хочу, чтобы ты марал руки в мызной земле. Нужно учиться, изо всех сил учиться, не то под бременем невежества согнешься, да так и будешь всю жизнь гнуть спину на баронов и других господ.

Я не уловил тогда мысли отца: каким образом знания могут избавить от работы на господ?

Летом, накануне последнего учебного года, нас навестила сестра матери Анна с семьей. Тетин муж Юри (Георг) Юрман работал в Таллине в главных железнодорожных мастерских. На прогулке мать рассказывала сестре о своем житье-бытье и между прочим упомянула, что я все время хорошо учился, а теперь, мол, отбился от рук: в аттестате одни пятерки, а по поведению — четыре... Я мельком оглянулся. Юри с отцом шел чуть поодаль. Слышал ли он?

На обратном пути тетин муж подозвал меня к себе. Взял мою детскую руку в свою сильную натруженную ладонь и как бы между делом поинтересовался, чем я занимаюсь и как идут в школе дела. Сперва я довольно резко ответил, что, небось, мать уже все рассказала. Юри на это не обратил внимания. Он говорил так доверительно и спокойно, что под конец я выложил все, что накопилось у меня на душе. Рассказал, как несправедливы учителя: нас, батрацких детей, бьют, а детей управляющего не наказывают вовсе. И учение уже не так увлекательно как прежде. Поэтому, признался я застенчиво, озорничаю порой...

Юри разговаривал со мной как с равным, деловито и понятным языком. Под конец серьезно спросил, понял ли я его?

Да, многое стало доступным для моего детского сознания. Юри также подчеркнул уже сказанную отцом истину: учиться, что есть сил приобретать знания. Теперь она становилась как бы зримее.

И еще одну истину понял я, что существует иного рода учеба с другими учителями, книгами и газетами...

Договорились, что после окончания школы родители отправят меня в Таллин, а Юрман устроит куда-нибудь на фабрику учиться ремеслу.

Этот разговор поставил передо мной определенную цель. За последний учебный год в аттестате стояли одни пятерки.

Жребий брошен

Весна 1914 года. Последние экзамены. Однажды в субботу, когда я возвращался из школы, меня обогнал велосипедист, показавшийся мне очень знакомым. Им оказался дядя Яан, мамин брат из Таллина. Он остановился и посадил меня тоже на велосипед.

Яан часто бывал у нас и мы с ним отлично ладили. Я «краем уха» слышал: дядя посещал нас так часто потому, что где-то в наших краях будто бы у него есть невеста по имени Лийза... Яан поездом доезжал до Ристи, а затем катил на велосипеде 70 километров через Казари и Михкли.

Во время этого весеннего посещения у дяди состоялся деловой разговор с моей матерью. Вопрос касался моей дальнейшей судьбы. Поскольку отца не было дома, остановились на том, что мать позднее сообщит дяде о принятом решении.

Настал день, когда я получил свидетельство об окончании школы. Родителям надо было решать — что же дальше? Становилось ясным, что мне следует пойти куда-то работать, так как подошло время отдавать в школу сестру Марию, а на следующий год — и Леэни. О том, чтобы я продолжал учиться, не могло быть и речи, хотя отец желал этого. Но троих детей одновременно родители не могли посылать в школу.

Помнится, моя судьба решилась однажды утром. Я уже в течение месяца помогал пасти скот в Мадиссааре, когда мне велели поскорее возвращаться. Оставив хозяйского сына Кусти со стадом на пастбище, я помчался домой.

Мать одела новую юбку.

— Сейчас пойдем в Лихула покупать тебе ботинки, — сказала она торопливо.

Вскоре мы двинулись в путь. Пройти надо было 17—18 километров.

Я ломал голову, зачем мне так срочно понадобились ботинки. Может, в подарок ко дню рождения или по поводу окончания школы? Лишь спустя какое-то время мать сказала, что в воскресенье дядя Яан вновь побывал у нас и тогда же решили отдать меня к нему в ученики. Дядя имел свою парикмахерскую, работа чистая и не тяжелая.

— Выучишься ремеслу и будешь работать самостоятельно, — говорила мать. — Ежели пошел бы к Юрману, он тебя устроил бы работать на фабрику, а там куда тяжелее, да и грязнее.

Так и решилось мое будущее!

Рано утром в пятницу мы с матерью собрались на станцию Ристи. Я обнял отца и сестер, кроме маленькой Лийзы, которую жаль было будить, перебросил новые ботинки через плечо, придал лицу «взрослое» выражение и поплелся за матерью к Ристи.

До Михклиского кладбища все было знакомо и я чувствовал себя дома. Но дальше к Казари шли уже незнакомые места. Тут только осознал, что с каждым шагом я все отдаляюсь от дома. По щекам против воли потекли слезы.

В Таллин прибыли в субботу после полудня. Дядя жил недалеко от железнодорожной станции, на улице Вакзали, 8 (ныне бульвар им. Ю. Гагарина). Мать дорогу знала, я же глазел на все с огромным любопытством. Левее остался какой-то сад. Позднее узнал, что это парк у так называемого пруда «Шнелли». Над деревьями виднелась высокая крепостная стена. Но не успел толком поглазеть по сторонам, как мать остановилась перед одним из двухэтажных каменных домов.

— Вот мы и пришли, — сказала она.

Я сразу же заметил вывеску. На ней красками было написано: «Juukseloikaja. Парикмахерская. Coiffeur». В окне увидел картинки с изображением усачей. Мать открыла дверь и втолкнула меня в помещение. В конце длинного коридора виднелась другая дверь. Мать нажала какую-то кнопку, и за дверью что-то зазвонило. Не успел даже удивиться, как она открылась и мужчина в белом пиджаке воскликнул знакомым голосом:

— Ну вот и приехали! Проходите, пожалуйста!

Я узнал дядю Яана.

Затем я очутился в небольшой передней, где на вешалке висело множество пальто, легких плащей и разнообразных головных уборов. Ого, подумал я, как богат мой дядя, как много у него пальто и шапок! Тут дядя открыл одну из дверей и ввел нас в большую комнату, в центре которой стоял стол, вокруг него стулья, а у стены — шкаф. Яан предложил нам сесть, а сам скрылся за дверью. Вскоре он появился в сопровождении бабушки. Сказал, чтобы мы побеседовали немного, а он пока еще поработает, потом придет обедать.

Пока мама и бабушка разговаривали и одновременно накрывали на стол, я успел ознакомиться с кухней, с находящейся за ней комнатой бабушки и с ванной. Из бабушкиного разговора я понял, что есть еще спальня и большой зал, где находится мастерская. У меня сразу возник вопрос: почему здесь есть отдельно комнаты, в которых едят, спят, умываются, готовят пищу, а у нас в Нуки — одна-единственная комната, где мы и едим, и спим, и умываемся? Когда собрался спросить об этом мать, то вспомнил, что сказал прошлым летом тетин муж Юри. Он говорил тогда: чтобы понять, почему одни носят дорогую одежду, пьют и едят что пожелают, живут во дворцах и роскошных домах, надо много читать и набираться ума... Поэтому я своего вопроса и не задал. Но все же спросил, что означает слово «мастерская».

— Ну, это комната такая, в которой работают, — ответила бабушка. — Да ты открой дверь и посмотри.

Я так и сделал. В помещении находилось несколько мужчин в белых куртках, проделывавших что-то над головами сидящих перед зеркалами людей. Этим же был занят неподалеку от окна и дядя. Чуть погодя один из мужчин в белой куртке снял с плеч сидящего белую простыню. Человек встал и подал деньги. Мужчина в белой куртке поклонился, несколько раз кивнул головой, а вставший направился в мою сторону. Испугавшись, я захлопнул дверь. А вскоре услышал скрип двери и сообразил, что мужчина вышел. Снова приоткрыл дверь. Теперь в кресле того человека в белой куртке сидел уже другой. Над его головой усердно щелкали ножницы, которыми время от времени постукивали по расческе. Все это показалось мне довольно странным. Но тут с одного из кресел вскочил человек в форме, похожей на мундир нашего деревенского урядника. Волосы у него не были причесаны на пробор, как у других, а стояли торчком. Я подумал, что он должно быть очень сердитый. Дал ли он дяде деньги, я не видел. Он сказал по-русски «до свидания», схватил саблю и зашагал в мою сторону. Опять захлопнул дверь. Открыв ее вновь, я чуть не столкнулся с дядей.

— Что же ты увидел? — улыбнулся он.

— Ничего особенного. А кто был тот, с саблей?

— Офицер, и не какая-нибудь мелкая сошка, а полковник, — ответил дядя и пошел в ванную мыть руки.

Во время обеда в голове у меня вертелось множество вопросов. Но поскольку мне внушали, что вмешиваться в разговор старших нельзя, я молчал.

После обеда решили пойти к Юрманам. Они жили на Фалькпарк (ныне улица Адамсона). Адрес я хорошо знал, так как не раз выводил его на конвертах, когда мать посылала письма.

В дом вошли со двора, поднялись на второй этаж. В начале длинного коридора находилась дверь квартиры Юрманов. Открыла нам тетя Анна.

— О, господи, откуда вы так неожиданно появились? — воскликнула она, всплеснув руками. — Проходите, пожалуйста!

Из другой комнаты нам навстречу вышла белобрысая девчушка — дочь тети Анны — Карин. Ей в ту пору было года три. Тетин муж Юри отсутствовал.

Когда женщины кончили свои неотложные разговоры, стали варить кофе. Только успели сесть за стол, как пришел и тетин муж.

— Вот хорошо, что в город приехали, — обрадовался он, — Нам как раз нужен ученик по столярному делу. Я и сказал, что есть у меня на примете один славный паренек. Думал сразу вам написать.

Я посмотрел на мать и понурил голову. Последовало минутное молчание и я счел за лучшее выйти в другую комнату. Между тем мать, очевидно, все объяснила, так как немного погодя Юри позвал меня:

— Ну-ка, парикмахер, иди, покажись, ведь ничего непоправимого не случилось. Поработаешь малость и, если не понравится, тогда придешь и скажешь.

На том и условились.

На другой день мать уехала. По дороге на вокзал она что-то обсуждала с дядей. Он еще у вагона повторил: «Будет так, как договорились». Я не слышал, о чем шел разговор, но подумал, что, должно быть, о плате за мое обучение.

Началась самостоятельная жизнь, вдали от родителей и от отчего дома.

С раннего утра до позднего вечера

Кто-то меня будил. Я не понимал, где нахожусь и почему должен вставать. Тогда меня сильно потрясли за плечо и мне почудилось, что я в Ванакубья и хозяин поднимает меня пасти скот. Наконец сообразил, что подле меня хлопочет бабушка. Она велела сразу же идти в рабочую комнату, дядя, мол, уже ждет.

Дядя держался теперь совершенно иначе — повелительно и как-то по-хозяйски. Он мне объяснил, что я должен делать. Обязанностей набралось много: менять белье на рабочих местах мастеров, чистить все инструменты, столы, зеркала, стулья, окна и двери, выколачивать коврики, щеткой и мокрой тряпкой протирать полы в мастерской, передней и в коридоре; раз в неделю мыть полы, а в слякоть — каждый день. Все это требовалось сделать к началу рабочего дня.

За утренним кофе бабушка в свою очередь раздавала поручения: я должен был ходить за хлебом и молоком и, если потребуется, бегать на рынок.

Когда открывалась мастерская, в передней надо было принимать от клиентов, а потом подавать им верхнюю одежду. Одновременно требовалось быть на виду у мастеров, чтобы при первой необходимости почистить инструменты, подмести упавшие на пол волосы и наблюдать за работой парикмахеров, чтобы научиться ремеслу. Времени для этого, к сожалению, оставалось очень мало.

Старание и настойчивость приносили все же свои плоды. Вскоре мне позволили работать за последним креслом с машинкой для стрижки волос. Клиентами были в основном мальчишки. Некоторые дядины знакомые стали доверять мне свои бороды. Понемногу у меня появилась своя клиентура. Мастера, конечно, косились — ведь убавлялся их заработок!

Позднее, когда взяли еще одного «мальчика», я мог работать почти весь день. Но утренняя уборка и чистка инструментов все же лежала на мне. От этого я избавился только, когда дядю мобилизовали в армию и он передал мастерскую новой хозяйке. Это была своеобразная женщина. Свободно владела французским, немецким, английским, русским, латышским и эстонским языками. Любила изысканно одеваться и держалась с подчеркнутой элегантностью. Она откуда-то приехала в Таллин, кажется, из Риги, и купила мастерскую. Работу парикмахерской не знала вовсе и «коммерческого гения» из нее не получилось. Через некоторое время, когда я уже работал в другом месте, она продала заведение.

Теперь я имел профессию, которая кормила меня, но неосуществленными оставались и своя мечта, и желание отца — учиться дальше, изо всех сил приобретать знания. Я с завистью смотрел на школьников, которые осенью, в начале учебного года, сидели передо мной в одним из клиентов.

— Дальше учиться? Почему бы и нет! У меня уже двадцать семь лет за спиной, а по вечерам хожу в школу! — горячо говорил он. — Хочешь сведу тебя туда, может примут еще?

В следующий вечер мы пошли на улицу Сууре-Клоостри (ныне Ноорузе). В древнем здании, где помещалась школа, нам вскоре удалось встретиться с директором.

— Ничего не поделаешь, — пожалел он. — Поздно. Приходи будущей осенью.

Все разом рухнуло. Пошатываясь, я направился к двери.

Мой провожатый остался все еще что-то энергично объяснять. И вдруг услышал оклик директора:

— Молодой человек, вернись-ка обратно. Я подошел.

— А ты сможешь догнать остальных — занятия начались уже больше месяца назад? Отдельно никто тебе уроков давать не будет.

— Пусть хоть полгода, — с жаром заверил я, — догоню, если только буду знать, что учить.

— Гляди-ка, какой упорный юноша! Хорошо! Кто тебе будет задания давать, об этом я уже позабочусь. Так что приходи завтра и садись заниматься. А сейчас иди в канцелярию. Там тебя занесут в списки и скажут, что делать.

Путь к образованию был не легок. Требовалась большая сила воли, чтобы после длинного утомительного трудового дня сесть за парту. Через два года я все же сдал экстерном экзамены за курс городского училища и начал готовиться к поступлению в гимназию или реальное училище. Но вскоре грянул гром революции и мечте моей не суждено было сбыться.

Царь свергнут!

Утром 2 марта 1917 года я стоял у окна, с полотенцем в руках. Вдруг изумленно застыл, глядя на улицу. От Балтийского вокзала шел матрос. Поравнявшись с идущим навстречу городовым, он сорвал с того погоны и ударил ими по оплывшим щекам блюстителя порядка.

Я знал этого городового. Он патрулировал на бульваре перед вокзалом.

Я выбежал на улицу. Город бурлил. Повсюду потоком шли отряды рабочих, матросов и солдат. Над многими колоннами развевались красные флаги. Новый рынок был забит народом. Произносили речи, спорили. Некоторым не давали говорить, стаскивали с трибун.

Наконец толпа двинулась. Большинство направилось в порт к матросам. Я с другой группой, поменьше, пошел к башне «Толстая Маргарита». Группа шла освобождать политзаключенных.

Массивные ворота главного входа со стороны улицы Пикк были закрыты. Толпа угрожающе стояла перед ними и требовала выпустить политических. Раздавались бурные выкрики: «Царь свергнут!», «В Петрограде новое правительство!», «Братья, мы пришли освобождать вас!» и по-русски «Долой войну!». Но ворот никто не открывал. Затем послышался глум и совместными усилиями ворота взломали. Народ ворвался на тюремный двор. Присланные наводить порядок солдаты морской крепости примкнули к народу. В свалке удар по голове получил комендант морской крепости Петра Великого вице-адмирал Герасимов. Сопротивление тюремного гарнизона было сломлено.

Демонстранты отбили и подошедший к тюрьме с другой стороны отряд конной полиции.

Освобождение заключенных далось не легко. Рабочие не знали дороги к подземным казематам и не находили ключей к ним. Наконец поймали одного из надзирателей и тот разыскал ключи.

Длительное пребывание в темных тюремных камерах ослабило и изнурило заключенных. Один из них, когда его вывели на свет и свежий воздух, упал как подкошенный.

Когда все заключенные, человек около ста, оказались на свободе, тюрьму подожгли.

Затем толпа двинулась на Вышгород и на Ласнамяэ. Из находившихся там тюрем тоже освободили всех политзаключенных.

В течение всего следующего дня и ночи рабочие и матросы громили помещения бывших царских учреждений. Документы выкидывали через окна на улицу и тут же жгли.

Так свершилась Февральская революция в Таллине. Ненавистному царскому режиму пришел конец.

Продолжались демонстрации и митинги рабочих. По улицам с песнями и под грохот оркестра шагали солдаты воинских частей. На площадях споры становились все жарче. Одни ораторы говорили о большевиках, другие хвалили меньшевиков, а третьи превозносили эсеров. То тут, то там с трибун стаскивали какого-нибудь оратора.

Нам, юнцам, было непонятно — почему у взрослых нет согласия, хотя все они ратовали за свержение царя? Почему они ожесточенно спорят друг с другом? Почему одним ораторам горячо аплодировали, другим хлопали меньше, а третьих освистывали? Коль скоро царя скинули и власть перешла в руки рабочих, к чему же еще спорить и митинговать?

Суть вопроса о власти и методах межпартийной борьбы прояснилась для меня после посещения Таллина Керенским и Брешко-Брешковской. Буржуазия и правые партии устроили им пышный прием. Перед вокзалом стоял в ожидании открытый автомобиль. Брешко-Брешковскую, поддерживая под руку, посадили в машину. Этой мадам, с накинутой на плечи огромной голубой шалью, было лет семьдесят, Керенскому — вдвое меньше. Он остался стоять в машине, победоносно вскинув голову с торчащим ежиком волос.

Очень медленно автомобиль продвигался по узкой улице Нунна сквозь гущу народа. То и дело на подножку вскакивали господа в котелках и с тросточками, чтобы поцеловать руку Брешко-Брешковской.

На углу улицы Лай автомобиль не смог протиснуться сквозь толпу. Керенский грозился, что, если его не пропустят, он не станет говорить речь. В этот момент послышались возгласы: «Долой Керенского!»

На рыночной площади, где выступал Керенский, я встретил знакомых рабочих. Среди них находился и тетин муж Юри. Спросил, почему они стоят так далеко от Керенского и не слушают его.

— К чему слушать всякий вздор! — ответили они.

— Как это? — не понял я. — Разве Керенский не представитель власти трудового народа?

— Это не рабочее правительство. Наша власть еще будет...

Видя мое замешательство, Юри притянул меня к себе и сказал, чтобы вечером зашел к нему. Тогда он все разъяснит.

Помню, как Юри охарактеризовал Керенского и Временное правительство. Теперь, оглядываясь на те далекие времена, просто удивляешься тому, как простые рабочие умели ориентироваться в создавшейся после Февральской революции сложной политической обстановке. Когда в тот вечер у Юри я сказал, что ведь рабочие и крестьяне принимали участие в Февральской революции и свергли царя, а теперь ты против нового правительства, Юри положил мне руку на плечо и сказал:

— Рабочие, солдаты, матросы и крестьяне участвовали в Февральской революции и требуют прекращения войны, передачи земли безземельным и беднякам, требуют и других реформ. А разве Временное правительство выполняет их требования? Нет. Ты слышал, как на рыночной площади во время выступления Керенского кричали о войне до победного конца! Разве мало еще людей убито?! Эти-то крикуны сами на фронт не идут — туда отправляют рабочих и крестьян... Поэтому большевики требуют прекращения войны, хотят мира. Они требуют передать в руки народа фабрики, помещичьи имения. Ты что ж, надеешься, что Керенский и Милюков на это пойдут? Да никогда. Они защищают собственность капиталистов и помещиков, они же сами капиталисты.

Было уже далеко за полночь. В доме давно спали. Юри велел и мне идти отдыхать. Добавил еще, чтобы я отныне читал газеты и книги по его указанию. И прежде всего — «Кийр» (Большевистская газета, выпускавшаяся в Нарве. В Таллине она издавалась с марта по июль 1917 года. (Прим. перев.).


Грянул гром Октябрьской революции

В самом начале осени я ездил в деревню навестить родных. По возвращении поселился у Юрманов. Теперь я постоянно мог общаться с Юри, что было полезно для расширения моего кругозора и развития политической сознательности.

Тетин муж живо интересовался обстановкой в деревне. Но ничего хорошего я ему рассказать не мог.

— У нас ведь отсталый край, — признался огорченно я. — Как и в прежние времена, там хозяйничает барон Юкскюль. Создана будто бы какая-то комиссия, в чье ведение должны п ерейти помещичьи земли и которая должна их распределить среди крестьян, но пока еще ничего не сделано. В последнее время батраки и безземельные крестьяне все смелее подают свой голос.

Юри согласился, что в деревне положение сложное. Мало там проводилось разъяснительной работы, поэтому люди до сих пор гнут спину перед хозяевами.

В комнату вдруг ворвался двоюродный брат Юрмана — Яан и, горячась, стал рассказывать:

— Ничего больше не понимаю. У нас в порту уже кричат «Долой Временное правительство!», «Долой Керенского!», «Вся власть Советам!». Все говорят, что опять будет революция.

— Не шуми, — успокаивал его Юри. — Мы с Карлом как раз сейчас об этом говорили. Я уже сказал, что в сложившейся обстановке Временное правительство разоблачило себя как антинародная власть. В Советах меньшевики себя скомпрометировали, перешли в лагерь контрреволюции. В итоге их влияние в массах сильно упало. Теперь, когда большинство в Советах принадлежит большевикам, мы, рабочие, и требуем, чтобы вся власть перешла в руки Советов.

Снова настали тревожные дни. В городе как бы чувствовалось приближение грозы. Двигались вооруженные отряды рабочих, солдат и матросов. Позднее я узнал, что 23 октября в Таллине состоялось заседание Военно-революционного комитета Эстляндского края, на котором было решено взять под контроль стратегически важные объекты, чтобы предотвратить неожиданности. Потому и появились вооруженные отряды на улицах.

25 октября, по новому стилю 7 ноября, тетин муж пришел домой в хорошем настроении.

— Мы победили! — воскликнул он в дверях.

Он сообщил, что революционные рабочие, солдаты и матросы во главе с большевиками захватили все важные объекты и правительственные учреждения в Петрограде. Временное правительство арестовано. Только премьер-министру Керенскому удалось бежать — в женском платье и на автомобиле посольства Соединенных Штатов.

— Может быть, в юбках мадам Брешко-Брешковской? — посмеивались мы.

В результате социалистической революции было создано первое в мире государство рабочих и крестьян. Главой первого Советского правительства стал В. И. Ленин.

Примеру Петрограда последовали рабочие Таллина и других городов Эстонии. Трудовой народ стал хозяином своей судьбы. Советская власть сразу приступила к слому старой государственной машины и к созданию нового, советского государственного аппарата. Повсюду шли выборы в Советы. Особенно я радовался тому, что Советская власть стала отбирать усадьбы у баронов и объявила конфискованную землю всенародным достоянием. Наконец-то мои родители освободились от помещичьей кабалы! В учреждениях ввели делопроизводство на эстонском языке. Ввели в жизнь и другие декреты Советской власти, например, об уничтожении сословий, сословных привилегий и упразднении титулов, об отделении церкви от государства и школы от церкви, о равноправии женщин и мужчин.

Эстонский народ энергично вступил на путь новой жизни, начал строить вместе с братскими народами свое социалистическое государство.

Империализм перешел в наступление.


В ночь на 23 ноября 1918 года (Здесь и далее даты даны по новому стилю. Прим. авт.)
я проснулся от сильного стука по водосточной трубе. Тетин муж Юри встал и открыл форточку. Он что-то произнес в полголоса, затем последовал краткий разговор с кем-то стоявшим внизу. Что дело было серьезным, я понял по поведению Юри. Он отскочил от окна и стал быстро одеваться.

Между тем проснулась вся семья, кроме маленькой дочки Юрманов Марты. Юри всех торопливо успокоил, сказав, что поедет вместе с другими рабочими в Кейла. Зачем — об этом он умолчал. Только позднее выяснилось, что рабочие-красногвардейцы, а вместе с
ними и Юри, поехали туда, чтобы преградить путь на Таллин войскам кайзеровской Германии.

Империалисты начали наступление на первое социалистическое государство в надежде штыками кайзера Вильгельма разгромить Советскую власть.

25 февраля утром, выйдя на улицу, можно было увидеть какие-то флаги на некоторых домах. Я никак не мог понять, что это может означать. По тротуару фланировал некий прилизанный человечек. Может он знает?

— Скажите, пожалуйста, какой нынче праздник?

— А вы разве не слыхали, что сегодня в двенадцать часов в город войдут германские войска?

В военных делах я мало что смыслил и усомнился:

— Почему вы так думаете? Им ведь могут помешать.

— А кто им помешает? — съязвил он. — Немцы уже в Нымме. Красногвардейцы бегут в порт и лезут на корабли.

Я понял — это не наш человек и быстро отошел.

В центре города толпилось много людей. У одних был надменный вид, у других — озабоченный и удрученный. Действительно, в двенадцать часов на улице Виру появились германские солдаты на велосипедах. Господа ликовали. Из окон верхних этажей бросали цветы, папиросы и конфеты. Разряженные дамы кинулись обнимать и целовать велосипедистов.

На улицах появились какие-то старушки с лорнетами, мужчины в пенсне и цилиндрах. Это были местные немцы и так называемые «онемеченные» эстонцы. Показались и отпрыски буржуазии — гимназисты и реалисты с белыми повязками на рукавах, усердно предлагавшие свои услуги немецким солдатам.

Со стороны порта слышались выстрелы. Немцы пытались помешать эвакуации и уходу кораблей. Я побежал на Вышгород. С лестницы Паткуля можно было наблюдать за всем происходящим.

Над кораблями летали немецкие аэропланы и сбрасывали бомбы. С кораблей отвечали ружейным и орудийным огнем. Немцам не удалось осуществить свой план и сорвать эвакуацию. Позднее говорили, что один германский аэроплан был подбит и упал под Васалемма в болото.

Я долго стоял на лестнице. Балтийский флот ушел в легендарный «Ледовый поход» в сторону Хельсинки и оттуда дальше в Кронштадт. Это был беспримерный подвиг, так как в ту зиму море покрылось толстым слоем льда и путь приходилось пробивать метр за метром.

Сейчас об этой ледовой эпопее напоминает устремленный к небу обелиск на Маарьямяэ.

Что будет со мной? Что делать дальше? Эти вопросы мучили меня по дороге домой. Юри Юрмана, своего учителя и советчика, я с той ночи, когда он уехал в Кейла, больше не видел. Дома, при виде заплаканного лица тети и без лишних вопросов стало ясно, что Юри все еще не возвращался. Успокоил ее, как мог, выразил уверенность, что Юри, наверное, уехал с флотом.

Работать стало невмоготу. В парикмахерской в кресло уже не садились знакомые рабочие, с которыми можно было посоветоваться. Они больше не приходили. Появились новые, чужие лица. Боялся, что кто-нибудь укажет на меня пальцем: — «Он был связан с большевиками!»

Страх имел основание — по стопам немцев шла смерть, обильно лилась кровь...

Прощай, родная сторона!

Все решилось неожиданно. Однажды, возвращаясь с работы, я еще издали заметил в воротах нашего дома извозчика в кругу женщин. Подойдя ближе, увидел там и тетиных дочек Карин и Марту. Тетя стояла около чемоданов и узлов.

Увидев меня, без лишних слов скомандовала:

— Карла, иди, уложи быстренько свои пожитки и неси сюда! Сейчас поедешь со всеми вещами и будешь ждать нас.

— Зачем? Куда я должен ехать?

— Куда? Ты что, хочешь под германцем остататься? — вспылила тетя.

— Да нет. Ты же знаешь мое отношение к ним.

Тетя что-то буркнула. Потом махнула рукой. Я понял — надо не разговаривать, а действовать.

Я уложил свой небогатый скарб. Выйдя из дому, осмелился все же еще раз спросить:

— А родители, я их больше так и не увижу?

— Ежели сразу поедешь, может тогда и увидишь.

Пару часов спустя мы сидели в теплушках. В эшелоне ехало много таллинских рабочих с семьями, не хотевших оставаться под пятой германских оккупантов.

Поздно ночью поезд прибыл в Нарву, а рано утром — на станцию Комаровка. На одной из железнодорожных веток эшелон стали разгружать.

Радостные возгласы, объятия, поцелуи. Вновь встреча с отцами, мужьями и знакомыми —
с теми, кто эвакуировался раньше.

Тетин муж Юри, живой и здоровый, тоже был здесь. Волнения последних дней вылились теперь в слезы радости.

Тетя от меня скрыла, что перед эвакуацией Юри ночью заходил домой, но меня и детей не разбудили.

Мы не успели еще толком наговориться, как раздалась команда снова садиться в вагоны. Эшелон направлялся дальше.

Пасмурным утром мы прибыли в Петроград. Я с благоговением смотрел на город, где рабочие во главе с Лениным одержали победу. С вокзала извозчик подвез нас к большому кирпичному дому, в котором нам предстояло жить.

Эвакуированных из Эстонии рабочих направили на заводы, фабрики и в различные мастерские. Тетин муж Юри стал работать в железнодорожных мастерских Балтийского вокзала. Спустя некоторое время я устроился в одной из парикмахерских. В свободное время знакомился подробнее с городом. Кое-где можно было еще заметить следы бурных революционных дней. На некоторых улицах валялись куски колючей проволоки, мешки с песком... Перед заводами и наиболее важными учреждениями патрулировали красногвардейцы. По вечерам на улицах появлялись вооруженные отряды рабочих, солдат, матросов.

Город жил суровой жизнью. На человека выдавали только осьмушку хлеба. На фабриках и заводах рабочие в иные дни получали еще добавочных полфунта. С мясом дело обстояло куда хуже — его почти совсем не видели. Тяжелым положением пользовались спекулянты. За продукты они заламывали неслыханные цены.

Несмотря на холод и голод в городе царил порядок. Все трудились самоотверженно, с революционным подъемом, закладывая фундамент новой жизни.

В одно воскресное утро мне вспомнилось, что племянник Юрмана Александр служит на флоте. В Таллине Сассь, как его называли, часто бывал у нас. Решил его разыскать. Это оказалось не так-то просто. Только неделю спустя мне удалось увидеться с ним. Семья Юрманов была, конечно, очень обрадована, когда я привел их родственника. А для меня дальнейшие посещения Сасся и его товарищей стали большой политической школой.

Жизнь наша в Петрограде кончилась неожиданно. Из-за тяжелых условий с продовольствием большую часть эвакуировавшихся из Таллина решено было переселить в восточные районы. Мы снова оказались в теплушках.

Страна переживала огромные трудности. Стояли многие заводы и фабрики. Не хватало хлеба. Люди ходили от села к селу, ездили из города в город в поисках продуктов и создавали на железных дорогах заторы. Вокзалы были переполнены людьми с мешками, узлами и чемоданами, ожидавшими отправления поездов. Места в вагонах в прямом смысле слова брали приступом.

Однажды утром, когда мы проснулись, наш эшелон стоял на запасном пути какой-то станции. Решили, что, наверное, опять много времени уйдет на добывание топлива для паровоза. Это нередко случалось в дороге. Но потом кто-то сообщил, что здесь мы и останемся. Жить на первых порах будем в вагонах. Рабочие железнодорожных мастерских Таллина поступят на работу в здешние железнодорожные мастерские станции Вятка II.

Местные рабочие встретили нас дружески и относились к нам как к товарищам по борьбе. Наш вагонный поселок стал как бы частичкой Эстонии.

С продовольствием здесь было гораздо легче. Можно было свободно купить мясо, молоко и хлеб. Крестьянки из ближайших деревень торговали прямо около наших вагонов. Большим спросом пользовались картофель и ватрушки.

Город стоял на левом берегу реки Вятка. Дома были преимущественно деревянные, в один-два этажа. В центре города за высокой каменной стеной находилось что-то вроде кремля; там же красовался Успенский собор. Неподалеку оттуда огромные ворота вели в большой городской парк у реки.

На другом берегу простирался луг, служивший горожанам местом отдыха. По воскресеньям там танцевали, звучали музыка, песни.

Некоторое время я служил в отряде железнодорожной охраны, без сожаления оставив парикмахерскую. В нашу задачу входило поддерживать порядок на станции и в ее окрестностях, а также задерживать мешочников — спекулянтов хлебом. В конце апреля 1918 года я вступил добровольцем в Красную Армию. Меня оставили служить в Вятском губернском военном комиссариате.

С наступлением осени местные органы власти приняли меры по переселению людей из вагонов в город. Была создана и эстонская секция Вятской организации большевистской партии. Я как сочувствующий присутствовал на собрании, когда выбирали временный комитет в составе пяти членов. Председателем комитета стал Ханс Кийласпэа, помощником председателя Александр Блауфельдт, секретарем Иоханнес Ильмтал и помощником секретаря Александр Оя.

Были избраны представители в комитет Вятской организации РКП (б) и в Вятский губисполком. Помнится, кроме вышеназванных, туда вошли еще товарищи А. Лаур, М. Рейтав, Т. Нейман, В. Лепп, Ю. Лоориц и Г. Юрман.

В последние дни лета положение на Восточном фронте стало критическим. В районе Урала над советской властью нависла грозная опасность. Туда отправились отряды Красной Армии. В составе сформированного в Вятке отряда я тоже выехал в район военных действий. В § 7 постановления губернского ревкома за № 68 от 27 августа 1918 года записано: «Зачислить Анатолия Булканова вестовым губернского ревкома с 24 августа 1918 года вместо выбывшего тов. Карла Ару».

В нашем отряде насчитывалось примерно 150 человек, в том числе много эстонцев. Моими близкими друзьями стали А. Лаур, Ю. Лоориц и Адамсон. Где-то они теперь?